Книга живых

Все пригубляли из бокалов и рюмочек. И ритуал продолжался. Через какое-то время Дубравину стало легче. Он свыкся с новым обликом одноклассников. И перед ним стала проступать их внутренняя сущность — простота и красота.

Заметив, что Дубравин не пьет, к нему обратился сосед по столу — один из имевшихся в наличии мужичков. Володя Хиценко. Спросил:

— Шурик, а ты чего не пьешь? По здоровью или так?

На что Дубравин ему ответил:

— Сладкое. Для моего желудка и поджелудочной это смерть.

— Так я тебе сейчас своего принесу! Настоящего, домашнего!

— Да не надо! Ты что!

— Ты попробуй, попробуй! Я тут увлекся. Сам виноград привожу с юга. Сам вино делаю. Испробуй моего винца!

И он вытащил откуда-то полуторалитровую пластмассовую бутыль. Делать было нечего, и Дубравин налил, чокнулись, выпили. Это было действительно великолепное, белое, домашнее, легкое, ароматное вино. Так что Шурка вспомнил вкус «бургуньского». И жизнь после третьего бокала стала налаживаться. Когда наконец подошла его очередь говорить тост, он блеснул. Встал, поднял бокал и понеслось:

— Что ж, дорогие мои! Женщина оправдывает свою жизнь перед Богом «дитями», а мужчина — делами. Поэтому, чтобы не нарушать традицию, я сразу скажу: детей у меня четверо. Три сына и лапочка-дочка.

Народ загудел.

Он сказал так, как думал. Все эти долгие годы он считал Терку своим, пусть и виделись они только в сыновьем детстве. И сейчас нарочно подчеркнул, добавив:

— От разных жен. Удовлетворяю ваше любопытство. А дела мои вот какие. Объехал мир. Работал и в Казахстане, и в Москве. Был солдатом, студентом, депутатом, строителем, менеджером, предпринимателем. Кем только не был! И сейчас у меня такое ощущение, будто прожил я не одну жизнь, а сразу пять. Или шесть. И все интересные, насыщенные. По полной программе… А теперь уже другой возраст и другие интересы. Пробую себя в литературе, пишу свою первую повесть. Это книга о нас с вами. О нашей юности. О том, что мы пережили. Потому что я решил: кто-то же должен рассказать о нашем поколении. О той общей судьбе, которая выпала нам на смене эпох. И наша жизнь стоит того, чтобы о ней рассказать. Ведь жили в такое время, которое бывает раз в несколько тысячелетий. Это распад великой империи и смена общественного строя. Такое было только с Римом. Тогда смену эпох сопровождала новая религия. И сейчас мы переживаем второе Крещение Руси…

В общем, его красноречие сильно тронуло их простые сердца. И как-то переломило чинное, дремотное сидение пожилых, много трудившихся и много переживших людей. Заблестели глаза. Оживился общий разговор, зашевелился народ. А еще более все взбодрились, когда Дубравин распаковал привезенную с собой стопку книг и принялся подписывать свой сборник публицистики одноклассникам. Это был его подарок всем — воспоминание о юности.

Дальше загремела музыка. Кто-то пошел проветриться, кто-то пересел, сбились маленькие компании желающих поговорить уже без церемоний, задушевно.

Лучше сохранившиеся бросились, что называется, зажигать на танцполе под мелодии и ритмы их юности. Образовав круг, они в два прихлопа, три притопа начали танцевальный марафон. Дубравин, которого после его речи, словно серфингиста, приподняло и несло на гребне волны народного восхищения, как будто сбросил три десятка лет. Он влетел в круг, но, конечно, не стал топтаться и прихлопывать, а вжарил по полной программе — пустился в лихой пляс.

И было в этом русском переплясе столько еще нерастраченной силы, столько заразительной удали и души, что даже Вовуля не удержался и выдал несколько коленцев вслед за ним.

* * *

Отговорились речи, отгремела музыкальная пауза. Пришло время воспоминаний. То и дело к Дубравину, как к герою дня, подсаживался кто-нибудь, и катился разговор:

— А ты помнишь, как в десятом классе ты мне читал стихи? — спрашивала его маленькая моложавая Светка. Дубравин запомнил совсем другое. И потому искренне ответил:

— Че-то не припомню!

И тогда она рассказала ему целую историю о том, как они, мальчишки, сделали радиопередатчики, притащили их в школу и на уроке дали ей наушники. И Дубравин с задней парты читал написанные для нее стихи. Про наушники и передатчики он помнил: было дело, увлекались. И стихи он пописывал. Но вот такой эпизод… чтобы на уроках… Он, конечно, кивал. Но все это время его грызла одна мысль. О том, что надо поговорить с Галиной. Поговорить, конечно, не о любви и воспоминаниях.

Выбрав свободный момент, когда никто не осаждал его и она тоже оказалась одна, подсел. Что ж, Галина действительно выглядела лучше всех. Только под глазами, видно, от постоянного напряжения образовались тщательно замазанные сейчас морщины. По первости разговор не особо клеился. Ведь столько времени не общались. Так что пришлось потрудиться:

— Ну, ты как?

— Лучше всех!

— Как муж? Чем занимается?

— Да так. Домом в основном. Решает проблемы.

Дубравин понял, что «спортсмен» окончательно ушел на пенсию.

— Как на работе?

— Да так же, как у всех. Денег особых нет. Скребем по дну. Собираем все, что можно.