Книготорговец из Флоренции

«Aut mas aut murus» – гласила пословица: «Либо муж, либо стена», то есть монастырь. Таков был выбор для женщины, вернее, для девочки, ибо к шестнадцати-семнадцати годам большинство флорентиек были либо замужем, либо в монастыре. Иногда девочек отправляли в обитель гораздо раньше: в 1450-м в Сан-Якопо ди Риполи поступила трехлетняя Мариэтта, дочь некоего Якопо Беллачи.

Для девушки проводить дни за монастырской стеной было не худшей участью, поскольку флорентийки, даже замужние, по большей части имели очень мало свободы. Проповедники твердили, что Дева Мария – образец того, что любая женщина, не только монахиня, должна сидеть взаперти. «Давайте поговорим о том, где ангел нашел Деву, – заявил францисканец Бернардин Сиенский в одной из своих проповедей. – Где, по-вашему, она была? У окна или за другим суетным развлечением? О нет! Она была в комнате и читала, подавая пример вам, девицы, чтобы вы не соблазнялись торчать в дверях и окнах, а сидели дома, читая „Богородицу“ и „Отче наш“»[688]. Флорентийский архиепископ Антонин тоже писал, что женщинам не следует «скакать по пьяцце, или сплетничать в дверях, или разговаривать через окна»[689]. Он считал, что они должны выходить из дому только в церковь. Даже в церкви женщинам полагалось помнить свое место; например, в соборе Санта-Мария дель Фьоре плотный занавес отделял их от мужчин.

Безбрачие не всегда было таким уж несчастьем. Многие флорентийские женщины, не выдержав жестокого обращения (один проповедник уговаривал мужей не бить жен, когда те беременны), укрывались в приютах для malmaritate – несчастных в замужестве. Браки во Флоренции редко заключались по любви. Родители девицы выбирали ей мужа, которого часто больше влекло приданое, чем романтические чувства. Помимо размеров приданого, жених интересовался, широкие ли у невесты бедра, поскольку хотел детей – чем больше, тем лучше. (Женщина по имени Чекка, жена некоего Антонио Мази, сполна исполнила супружеский долг, родив тридцать шесть детей[690].) Мужчины обычно вступали в брак поздно, после тридцати, так что жених нередко был в два раза старше невесты. В двадцать–тридцать лет женщина вполне могла овдоветь, после чего, как подчеркивал проповедник, ей полагалось «носить плотное покрывало»[691]. И если брак вырывал девушку из семьи, то в монастыре она часто воссоединялась с сестрами, кузинами и тетками. Треть монахинь в Сан-Якопо ди Риполи были родственницами, и, когда маленькая Мариэтта пришла в монастырь, она воссоединилась со старшей сестрой Томмазой[692].

Девушку, поступающую в обитель, провожали родные и платили за нее духовное приданое. Аббатиса благословляла монастырское одеяние девушки, повязывала ей голову платком и надевала на палец кольцо – очевидная аллюзия на светский брак. В знак того, что она начинает новую жизнь – и порывает со старой, – девушка получала выбранное монастырем имя той или иной небесной покровительницы. Со временем, месяцы или годы спустя, она приносила обеты бедности, целомудрия и послушания, а также покорности монастырскому уставу. По этому поводу ее семья могла устроить небольшой праздник и пожертвовать монастырю вино и свечи, поскольку такое событие считалось поводом для гордости[693].

Пострижение флорентийской монахини

Придя в монастырь, девушка первым делом отказывалась от всякого земного имущества. Устав гласил, что девицы должны отдать «все свои вещи, даже самые мелкие»[694]. Монастырь брался до конца дней обеспечивать их всем необходимым – едой, одеждой, мебелью, постельным бельем. Богатый монастырь, вроде Сан-Якопо ди Риполи, обещал и некоторые удобства. Зимой монахини носили подбитые мехом плащи, а общие комнаты обогревались жаровнями. Заболевшим полагались лакомства, включая мясо.

Доминиканские монахи ходили среди народа, проповедовали на площадях и собирали пожертвования, а вот доминиканские монахини полностью отгораживались от мира – им не разрешалось ни с кем общаться и даже выходить за стены монастыря. Они выполняли особую задачу для общества, от которого были отрезаны, – молились за братьев, а также безопасность и благополучие города и его властей. Считалось, что молитвы монахинь действеннее, чем молитвы мирян, – полезнее для города, как гордо заявляла одна из них, «нежели тысяча лошадей»[695].