Книготорговец из Флоренции

О том, есть ли у ангелов физические тела, спорили уже много веков. Святой Августин, Ориген, Григорий Великий, Бернард Клервоский, святой Бонавентура – все они утверждали, что у ангелов есть физические тела, поскольку лишь Отец, Сын и Святой Дух могут существовать без материальной субстанции. Аквинат держался противоположного взгляда. Прозванный Ангелическим Доктором, он в «Сумме теологии», которую писал с 1265-го до своей смерти в 1274-м, довольно много места отводит обсуждению природы и деятельности ангелов, настолько подробному и дотошному, что века спустя, в 1638-м, оксфордский ученый Уильям Чиллингворт высмеял это как дебаты «о том, поместится ли миллион ангелов на кончике иглы»[447]. Для Аквината ангелы были чисто духовными существами. «У ангелов нет естественно соединенных с ними тел», – объявил он. Духовная природа означает, что когда они говорят (что упоминается в Священном Писании), то лишь производят «некоторое подобие речи в том смысле, что они, подобно человеческому голосу, [определенным образом] оформляют звуки в воздухе»[448].

Мнения мессера Джованни в тот воскресный день спросили, потому что Аквинат, по обыкновению, обосновал свои тезисы ссылками на Аристотеля. Ученый муж, вышедший из Сантиссима Аннунциата, несомненно, рад был услышать, как специалист по Аристотелю разберет позицию Аквината касательно ангельских тел. Результат произвел на всех огромное впечатление. «О Донато, жаль, что тебя с нами не было, – писал Пьерфилиппо. – Аргиропул показал свое величие и как философ, и как богослов»[449].

Аргиропула пригласили в Студио преподавать учение Аристотеля. Из конспектов Донато Аччайоли, которые тот делал на лекциях, а дома аккуратно перебеливал (возможно, советуясь с самим мессером Джованни), видно, что Аргиропул читал лекции по «Никомаховой этике», «Физике», «О душе», а в праздники зачитывал отрывки из «Политики». Впрочем, скоро мессер Джованни допустил большую неосторожность – стал в лекциях поправлять перевод Леонардо Бруни и предлагать собственный. Он заявил, что приступает «к более изящному переложению Аристотеля», дабы великий философ предстал наконец «в той форме, в какой сам желал предстать»[450]. Такое уничижение знаменитого флорентийца не могло пройти незамеченным. Франческо Филельфо, на собственном опыте знавший, до какого озлобления доходят порой ученые споры, предупредил Аргиропула, чтобы тот был поосторожнее, поскольку его слова вызвали недовольство[451]. Если не считать этих дрязг вокруг переводов Бруни, лекции Аргиропула стали триумфом. «Только сейчас, – писал его ученик, – я начинаю восхищаться Аристотелем как князем философов»[452].

Впрочем, Аристотелю недолго предстояло царить в умах флорентийцев. Аргиропула в его усилиях поддерживал Козимо Медичи, выделивший ему большой дом на Виа Ларга, недалеко от собственного палаццо. За эту щедрость Аргиропул посвятил Козимо свой новый перевод «О душе» Аристотеля, который закончил примерно в 1460-м. Однако, изучая Аристотеля, Козимо понял, что хочет вникнуть в философию еще глубже – заглянуть дальше в прошлое и постичь «сокровенные тайны самой премудрости». И так получилось, писал его современник, что для этого нашлось средство, ибо «дух Платона, обитавший в Византии с древних времен… перелетел в Италию и, в частности, к Козимо»[453].

Более двадцати лет Козимо Медичи хранил у себя полное собрание Платона, приобретенное во время Флорентийского собора в 1439-м. Кодекс, все еще не переведенный, был одним из ценнейших в семейном дворце на Виа Ларга. Понятие о его стоимости может дать тот факт, что несколькими годами позже за византийский кодекс Платоновых трудов, даже не полное собрание диалогов, богемский дворянин заплатил в Милане 2000 флоринов[454] – огромную сумму, учитывая, что годовое жалованье флорентийского канцлера составляло 300 флоринов.

Кодекс, без сомнения, был еще ценнее для Козимо из-за связи с легендарным византийским мудрецом Георгием Гемистом Плифоном, чьим «пылким устам» тот внимал во время философских диспутов во Флоренции. В какой-то момент Козимо одолжил кодекс кардиналу Виссариону – снять копию в рамках его миссии спасти и сохранить греческую культуру. Вероятнее всего, посредником между ними был Веспасиано, хотя никаких свидетельств тому не сохранилось. В остальное время кодекс лежал прикованным в библиотеке, его переплет со стоном открывался, а листы шелестели всякий раз, как Козимо демонстрировал свое сокровище ученым или заезжим сановникам.

Как Петрарка не сумел прочесть своего Гомера, так и Козимо не мог читать свой бесценный манускрипт. За десятилетия, минувшие с Флорентийского собора, Платона переводили мало и редко – из тридцати шести диалогов меньше половины существовало на латыни. К 1462 году Козимо нашел, кто переведет ему кодекс. Еще некоторое время назад он обратил внимание на сына своего любимого врача и, распознав в том редкий талант, начал его, «еще юнца», воспитывать «изо дня в день», готовя к великой задаче стать переводчиком Платона[455].