Книжный на левом берегу Сены

Сильвия тоже хотела выказать в ответ безудержную радость и дочернюю любовь, но осеклась при виде землисто-бледных щек матери, ее воспаленных глаз, повисших прядей волос в неуместном сочетании с щегольскими жакетом и юбкой — все это напоминало о причине их неожиданной встречи. Сильвия ограничилась формальным объятием и коротким: «Рада, что ты здесь, Maman».

Затем она обратилась к одному из gendarmes^[117], который с каменным лицом наблюдал их семейную сценку, на отрывисто-четком официальном французском:

— Я уже заплатила за вещи. Вы позволите забрать ее домой?

Жандарм молча кивнул, Сильвия взяла мать под локоть, и они пошли прочь из сырого и шумного полицейского участка, причем Сильвия отвечала резким взглядом каждому стражу порядка, кто на нее смотрел, а ее матушка не поднимала глаз от изысканных пряжек на мысках своих кожаных туфелек.

«Чертовы пряжки. Ну почему так получается, — с тоской думала Сильвия, — что те, кого я люблю больше всего на свете, так сильно привязаны… к вещам? Кроме Адриенны, конечно». Джойс, который фактически вымаливал дополнительные деньги, чтобы летом вывезти свое семейство на север Бельгии, где, видите ли, прохладнее, недавно прислал на адрес «Шекспира и компании» небольшое полотно эпохи Возрождения, стоившее хоть и маленькое, но состояние. А сейчас, пожалуйста, ее собственную мать поймали в бутике на Елисейских полях на краже броши и шарфа! Она ведь даже не известила Сильвию, что приехала в Париж. А мы с Адриенной трясемся над каждым грошом, чтобы наскрести на несколько недель в Ле Дезере, где будем жить в амбаре, господи прости!

Нет, Сильвия нисколько не завидовала. Страсть к вещам была ей чужда. Ее заботило разве что здоровье любимых ею людей и благополучие лавки. Но иногда ее просто воротило от того, как эти самые любимые ею люди тянутся к фальшивому материальному счастью.

Тем большую благодарность она испытывала к Адриенне, позволявшей себе единственную земную слабость к вкусной пище, которой они, по крайней мере, могли наслаждаться вместе. А недели, проведенные в глуши Ле Дезере, где они жили в проржавевшем амбаре, сами выращивали к своему столу овощи, подолгу бродили ветреными горными тропами среди позолоченных летним солнцем гор и холмов, Сильвия считала одними из лучших в своей жизни. Это там она однажды даже испытала нежелание возвращаться в суетный Париж.

Сильвия провела мать по подземному переходу в метро; они сидели в вагоне плечом к плечу, пока поезд грохотал, скрежетал и трясся в темных тоннелях, и молча наблюдали, как хорошо одетые, еще сохранившие летний загар парижане входят и выходят на станциях, читают газеты или болтают с друзьями. Вернувшись в сердце Пятого округа, они вышли в ясный осенний денек, и Сильвия повела мать в маленькое уличное кафе всего с тремя столиками, где заказала им по чашке кофе со сливками и по порции флана. И только после этого спросила мать:

— Почему?

На что Элинор капризно выпятила нижнюю губу и, пожав плечами, обронила:

— Мне их захотелось.

Принесли кофе, и Сильвия обрадовалась вынужденной паузе в тяжелом разговоре, пока официантка расставляла перед ними фаянсовые чашки с блюдцами и звякала десертными приборами.

— Холли писала мне, что дела у вас в магазинчике идут хорошо, — заметила Сильвия, имея в виду небольшую лавку импортных товаров, которую недавно открыли в калифорнийской Пасадене ее мать и сестры. Точнее, в основном Холли и Элинор, потому что Киприан вечно моталась между лавкой и Голливудом, где ходила на все пробы, куда только могла пробиться, — что обычно заканчивалось для нее горьким разочарованием. Холли писала, что их магазинчик, в котором они торговали европейской домашней утварью, более или менее процветает на западе, где европейская роскошь казалась «большей диковинкой на здешних просторах, чем ориентальная». Киприан же выразила ту же мысль безо всяких церемоний: «Эти деревенщины в упор не поймут, что вещь стильная, если ее цена не кусается, так что им можно втюхать что угодно и притом задорого».

— Да, дела идут хорошо, — ответила Элинор, слизывая с верхней губы молочную пенку. — Но недостаточно хорошо.

— Ох.

Про отца спрашивать было бессмысленно; этим летом он тоже навестил Сильвию — правда, обошлось без приключений. В Париж он заезжал по пути в восточные страны, куда призывали его дела миссионерства и где, собственно, он все еще находился. Но почему он даже не обмолвился Сильвии, что с его женой, ее матерью, творится неладное, что Элинор уже совсем не та, какой была? Или он просто не замечал? А если замечал, почему оставил ее одну, наедине с тоской? И почему мама даже не собиралась повидаться с ним, если все равно ехала в Европу? Вопросы водоворотом кружились в голове, и Сильвия почувствовала, что теряет твердую почву под ногами.