Коммуна

Этими словами было сказано все. Солдат убеждали, что они должны мстить за товарищей. Тем, кто возвращался из прусского плена, говорили, что Коммуна в стачке с пруссаками. Солдаты верили и жаждали крови.

Для того чтобы армия не подняла приклады вверх, как 18 марта, пустили в ход старое средство: солдат одурманили смесью алкоголя, пороха и грубой лжи; к старой басне о солдате, распиленном будто бы между двух досок, добавили еще какую-то столь же неправдоподобную историю.

Париж, этот проклятый город, грезивший о счастье всего мира, город, где «бандиты» Центрального комитета и Коммуны, где «чудовища» Комитетов общественного спасения и безопасности только и думали о том, как бы пожертвовать собственными жизнями ради всеобщего блага, этот город был выше понимания буржуазии, эгоизм которой превосходит даже эгоизм феодалов. Этот класс сумел продержаться на известной высоте всего какое-нибудь полстолетие после 1789 года: Делеклюз и Дижон были его последними великими представителями, напоминавшими деятелей Конвента.

Энергичные коммунары – каждый на своем посту.

Теперь, когда тяжелое бремя власти спало с их плеч, фетишизм легальности, наконец, уничтожен сознанием долга: добиться победы или умереть. Вечные иллюзии, вечная подозрительность рассеялись наконец перед величием событий. Свобода вновь обретена ими. Люди Коммуны вновь стали сами собой. Каждый проявлял себя без ложной скромности, без тщеславной узости.

Быть может, Париж устоит? Кто знает!

Десять орудий форта Майо, не прекращавшие пальбы вот уже шесть недель, все еще стреляли, и, как всегда, артиллерист, падавший мертвым у орудия, заменялся другим, который спешил занять его место.

Больше двух человек у орудия одновременно не было никогда.

Моряк по имени Краон, умирая, все еще держал в руках запалы от обоих орудий, по одному в каждой руке.

Имена почти всех героев, погибших в этом месте, остались неизвестными.

Все они будут отомщены в тот день, когда придет час великой борьбы и поднимется восстание во всем мире.

На заре 22 мая был взят Ля-Мюетт. Армия, почти окружившая Париж, соединилась с теми 25 тысячами, которые проскользнули в город ночью.

События этих дней громоздятся в памяти, как будто в несколько суток мы прожили тысячелетие.

Слышится набат: в Париже звонят во все колокола. Федераты стекаются с окраин в центр, к ним уже долетели вести о вторжении версальцев. Хотя наблюдательная вышка Триумфальной арки опровергает это известие, но мысль о необходимости защищать Париж овладевает всеми.

К трем часам утра Домбровский приходит в Комитет общественного спасения. Он слышит обвинения, но не сразу понимает, в чем дело; наконец догадывается:

– Как, – восклицает он, – м е н я могли принять за изменника?

Присутствующие успокаивают его, со всех сторон протягивают к нему руки.

Дерер, приставленный к нему, как Жоаннар к Ля-Сесилиа и Лео Мелье[150] к Вроблевскому, благоразумно утаил от него факт возникновения этих злостных подозрений.

Домбровский видит, что доверие к нему еще сохранилось, но уже поздно: удар нанесен, – Домбровский будет искать смерти.

В мэрии Монмартра Ля-Сесилиа, бледный, готовый пожертвовать всем для борьбы до конца, старается спешно организовать оборону.

Там же собираемся и мы, члены наблюдательного комитета, старый Луи Моро, Шевале и др.

С Луи Моро и другими мы сговариваемся произвести взрыв холма, когда войдут версальцы, ибо мы чувствуем уже, что они войдут. И все-таки мы повторяем: Париж победит. В чем мы, во всяком случае, уверены, так это в том, что будем защищаться до конца, до последней капли крови.

У дверей мэрии к нам присоединяются федераты 61-го батальона.

– Пойдемте, – говорят они мне, – мы идем умирать; вы были с нами в первый день, вы должны быть с нами и в последний.

Тогда я беру слово со старого Моро, что холм будет взорван, и отправляюсь с отрядом 61-го батальона на кладбище Монмартра, где мы и располагаемся. Хотя нас очень мало, мы собираемся держаться, и держаться долго.

Кое-где на стенах мы делаем руками зазубрины.

Гранаты взрывают землю, падая все чаще и чаще.

Кто-то говорит, что мы служим главной мишенью для нашей артиллерии, расположенной на холме, которая, не будучи достаточно дальнобойна, бьет по своим же, а не по неприятелю. Семнадцатого мая было действительно установлено, что место для батарей было выбрано неудачно, и целое утро, несомненно по этой причине, ею не пользовались.

Почти все раненые федераты были, увы, жертвой этой батареи. Мы предупредили ее об этом, когда отправляли раненых в лазареты.

Наступила ночь. Мы были горсточкой готовых на все людей.

Иногда гранаты падали через определенные промежутки времени. Это напоминало тиканье часов, часов смерти.

В эту светлую, напоенную ароматом цветов ночь мрамор памятников казался живым.

Несколько раз мы ходили на разведку: гранаты «тикали» по-прежнему, но другие снаряды нарушали темп и ритм…