Коммуна

Рошфор так передает рассказ одного своего товарища по пути (лучше сказать, по клетке, в которой их везли к антиподам):

Только что прикончили пятнадцать пленных, и наступил его черед. Его уже приставили к стене и завязали платком глаза (эти палачи умели иной раз соблюдать формы).

В таком виде он ожидал обычные двенадцать пуль и начинал уже испытывать некоторое нетерпение, как вдруг сержант снимает с его глаз роковую повязку и одновременно кричит в сторону взвода:

– Полуоборот налево!

– В чем дело? – спрашивает приговоренный.

– Дело в том, – тоном сожаления в голосе ответил лейтенант, командовавший взводом, – что Коммуна только что издала декрет, в котором заявляет, что она также будет расстреливать пленных, если мы будем продолжать это делать. Поэтому правительство распорядилось временно прекратить массовые казни.

Вот каким образом тридцати федератам была «дарована» жизнь, но, конечно, не свобода. Их отправили на понтоны, откуда мой товарищ по тюрьме вместе со мной был отправлен в Каледонию[156].

С победой версальцев массовые казни возобновились; у солдат были, как у мясников, красные от крови руки; правительству уже нечего было бояться.

Как ничтожно было число казней, совершенных Коммуной, если его сравнить с 35 000 жертв Версаля – цифрой официально признанной. На самом же деле их было не 35 000, а 100 000, а то и больше.

Узнанный батальоном, над которым он когда-то издевался, и арестованный по обвинению в сношениях с Версалем, удостоверенных многочисленными свидетелями, – граф де Бофор был расстрелян, несмотря на вмешательство маркитантки Маргариты Гиндер, по мужу Лашез, которая сделала все, что могла, чтобы спасти его. Впоследствии ее же обвинили в его смерти и даже в надругательстве над трупом. Это было как бы наказанием благородной женщине за ее старания спасти предателя.

Шодэ, арестованный уже несколько недель назад по обвинению в том, что 22 января он приказал стрелять в толпу, не был бы расстрелян, если бы зверская жестокость версальцев не удвоилась. Ему ставилась в вину следующая телеграмма к Жюлю Ферри, посланная из ратуши 22 января в 2 часа 50 минут дня:

Шодэ согласен остаться на месте, но примите возможно скорее меры к тому, чтобы очистить площадь.

Впрочем, я вам сообщаю лишь мнение Шодэ.

Камбон

Известны были также некоторые выражения самого Шодэ вроде следующего:

– Сильнейшие расстреляют более слабых и без вмешательства Версаля.

И однако до своего заключения в тюрьму он не производил особенно враждебного впечатления. Пусть же смерть его, так же, как и смерть других, как и все ужасы этих дней, падет на голову чудовищ, которые своими расправами над ничем не повинными людьми сделали репрессии с нашей стороны необходимыми.

Колодцы, каменоломни, мостовые – весь Париж был полон трупов. А сколько праха рассеяно по ветру!

Разве солдаты карательного взвода, казнившие первых заложников, эти беспощадные добровольцы, до той поры бывшие самыми кроткими людьми, разве они не кричали то один, то другой:

– Я мщу за своего отца!

– Я мщу за сына!

– Я мщу за тех, за кого некому мстить!

Когда возобновится борьба, тогда выплывут наружу воспоминания, погребенные в земле, и пролитая кровь даст богатые всходы.

Месть угнетенных! Она будет более великой, чем сама земля.

Самые нелепые легенды распространялись о поджигательницах, обливавших якобы керосином дома. Не было поджигательниц, женщины дрались как львицы и только я одна кричала:

– Жгите, жгите все перед этими чудовищами!

Не только сражавшиеся женщины, но и те несчастные матери семейств, которые считали себя в завоеванных кварталах в безопасности, расстреливались солдатами как поджигательницы. Бывало, выйдет такая женщина с какой-нибудь посудиной в руках, чтобы достать пищи для детей (например, с молочной бутылкой). Ее хватают:

– Ага, поджигательница! – и приставляют к стенке.

Малыши долго-долго ждали своих матерей.

Несколько младенцев на руках у матерей были расстреляны вместе с ними. На тротуарах рядами лежали трупы.