Коммуна

Долгое время глаза его казались живыми, словно устремленными из глубокого мрака смерти на приближающееся мщение народа.

Альфонс Эмбер был также присужден к пожизненным каторжным работам за газетные статьи. Ему поставили в вину, будто бы номер «Пер Дюшена» от 5 апреля привел к аресту Шодэ, хотя о последнем там и не говорилось…[191]

Рошфор был присужден к заключению в крепость тоже отчасти за газетные статьи, но главным образом за ту громадную роль, которую он сыграл в деле низвержения империи.

Статьи, появившиеся в «Мо-д’Ордр» после первой бомбардировки Парижа, приводили в ужас Версаль…

Дело шло о разрушенной крысиной норе на площади Сен-Жорж[192]. Как известно, первой заботой старого гнома было выстроить себе за государственный счет целый дворец на месте прежнего дома.

«Мо-д’Ордр» 4 апреля дала следующую справедливую оценку этому поступку Коммуны:

Тьер владеет на улице Сен-Жорж великолепным отелем, в котором находится целая коллекция всякого рода произведений искусства.

У Пикара в Париже, откуда он бежал – три дома, дающих колоссальный доход, а Жюль Фавр занимает на Амстердамской улице роскошное здание, составляющее его собственность.

Что сказали бы эти домовладельцы и вместе с тем государственные люди, если бы на бомбардировку Парижа их артиллерией население города ответило ударами лома и кирки, и если бы за каждый дом на Курбевуа, в который попадет версальская граната, парижане стали бы разрушать стены особняка на площади Сен-Жорж или отеля на Амстердамской улице?

А. Рошфор

Раскрошить немного гранита, чтобы спасти множество человеческих жизней, значило в глазах разъяренных версальцев – совершить неслыханное преступление. Злоба их перешла все границы, когда им, не позолотив, поднесли эту пилюлю.

Сперва был поднят вопрос о предании Рошфора военно-полевому суду, потом – об аресте его детей. Но, к счастью, их спас, спрятав у себя, один книгопродавец с Аркашонского вокзала; впоследствии их увез с собой Эдмон Адан.

Вскоре бешенство версальского Футрике временно улеглось, успокоенное приговорами по делам членов Коммуны, присужденных к казни, к каторге и к ссылке, а также восстановлением в лучшем, чем прежде, виде его дома. Он поразмыслил, что, не будь этот дом сначала разрушен, государство не стало бы ремонтировать его, а так как в этом разрушении, по его мнению, немалую роль сыграли статьи Рошфора, то он удовольствовался тем, что за статьи столь преступные их автора сослали на другой конец света.

Кстати, это должно было явиться наилучшим доказательством его собственной мягкости и доброты.

И вот 20 сентября 1871 года Рошфор, Анри Маре и Муро предстали перед судом, причем им предъявлены были следующие страшные обвинения: издание газеты после ее запрещения; помещение в ней заведомо ложных слухов в целях нарушения общественного спокойствия; соучастие в преступном возбуждении гражданской войны; соучастие в подстрекательствах к грабежу и убийствам; оскорбление главы правительства; оскорбление Национального собрания.

Председатель суда Мерлен приобщил к делу все статьи «Мо-д’Ордр», например от 2 апреля, в которой Футрике предупреждался, что против него будут применены все средства, какие только удастся изобрести для его гибели, или от 3 апреля, в которой члены правительства именовались шутами; статьи о Бланки, о доме на площади Сен-Жорж, о колонне… Гаво произнес обвинительную речь самого ужасающего свойства, но на этот раз его бред не имел большого успеха, и Рошфор был приговорен лишь к пожизненному заключению в крепость.

Муро, секретарь редакции, был приговорен к пожизненной ссылке.

Анри Маре – к пяти годам тюрьмы.

Локруа, прогуливаясь как-то за городом и отойдя слишком далеко от Парижа, был задержан и заключен в Версальскую тюрьму, где просидел вплоть до вступления армии в Париж. Футрике предлагал ему выбор между тюрьмой и креслом «неприкосновенного» депутата Национального собрания, но Локруа предпочел тюрьму.

Мерис, посетившая меня в тюрьме, рассказала мне, что мужа ее тоже арестовали.

Версалю хотелось, кажется, арестовать весь свет. Через несколько дней после суда над Рошфором Гаво, которого выслушанные им идеи окончательно сбили с толку, сошел с ума, как и следовало ожидать.

Стали судить малолетних «питомцев Коммуны». Им было по восемь, одиннадцать, двенадцать лет, самым старшим – четырнадцать или пятнадцать.

Сколько из них умерли в исправительных домах, не дождавшись совершеннолетия!