Коммуна

– Я не хочу защищаться и не хочу, чтобы меня защищали! – восклицает Луиза Мишель. – Вся моя жизнь принадлежит социальной революции, и я принимаю на себя ответственность за все свои действия без исключения. Вы упрекаете меня в том, что я принимала участие в казни генералов. На это я отвечу: они хотели стрелять в народ, и, будь я там, я не поколебалась бы приказать расстрелять их, раз они отдавали подобные приказания.

– Что касается поджога Парижа – верно, я принимала в нем участие, так как хотела задержать наступление версальцев преградой из огня; но соучастников у меня не было: я действовала по собственному побуждению и за свой страх.

Обвинитель Дельи требует смертной казни.

Л у и з а М и ш е л ь. От вас, которые именуют себя военным судом и выдают себя за моих судей, но при этом не прячутся, как «комиссия помилования», а действуют открыто, я требую одного: смерти в Сатори, где уже пали мои братья. Вы говорите, что меня надо изъять из общества, и вам приказано это сделать. Ну что ж! Комиссар Республики прав. Так как всякое бьющееся за свободу сердце имеет право только на маленький кусочек свинца, то и я требую своей доли. Если вы оставите мне жизнь, я не перестану кричать о мщении и призову своих братьев к мести убийцам из «комиссии помилования».

П р е д с е д а т е л ь. Я не могу больше позволить вам говорить.

Л у и з а М и ш е л ь. Я кончила… Убейте меня, если вы не трусы.

У них не хватило мужества убить ее сразу. Она была приговорена к заключению в крепость.

Луиза Мишель не была единственной в своем роде. Многие другие женщины, в том числе Лемель и Огюстина Шиффон, показали версальцам, как страшны парижские женщины, даже когда они в цепях[196].

Когда Огюстина Шиффон прибыла в централ Оберива, – в этот старый замок, превращенный в смирительный и исправительный дом, где мы должны были ждать государственного корабля, который отвез бы нас в Новую Каледонию, – то, надевая на руку свой каторжный номерок, она воскликнула: «Да здравствует Коммуна!» Помню, что мой номер был 2182. Значит, две тысячи сто восемьдесят один человек прошел до меня через эту тюрьму. Какая бесконечная вереница!

Суд над гражданкой Лемель состоялся лишь очень поздно: не желая пережить гибель Коммуны, она заперлась в своей комнате с жаровней, наполненной горящими угольями, когда явились арестовать ее. Она была спасена от смерти, чтобы предстать перед военным судом.

Пока же ее поместили в больницу; несколько раз ей предлагали устроить побег, но она отказывалась.

Когда Лемель прибыла в Оберив, мы встретили ее возгласами «Да здравствует Коммуна!». То же кричали мы и при встрече Экскофон, Пуарье, Огюстины Шиффон и какой-то старушки, которая сражалась еще в Лионе в те времена, когда рабочие писали на своих знаменах: «Жить, работая, или умереть, сражаясь»[197]. Все свои силы она отдала борьбе за Коммуну. Звали ее Делетра. Несколько дней тюрьмы – этим все было сказано. Из этой тюрьмы через маленькое слуховое окошечко можно было видеть значительную часть окружающей местности.

По тюремным правилам в дни религиозных процессий нужно было или дать запереть себя в камере, или присоединиться к процессии. Наступил день праздника «тела Господня», и мы выбрали первое, т. е. одиночное заключение, – что весьма разочаровало любопытных, сбежавшихся со всех концов департамента Об, чтобы поглазеть на нас.