Коммуна

Часть пятая После

I Тюрьмы и понтоны. – Путь в Новую Каледонию. – Бегство Рошфора. – Жизнь в Каледонии

Чтобы в немногих словах передать столь обширные воспоминания, надо поистине с ж имат ь строчки.

Я вижу вновь Оберив с его узкими аллеями, извивающимися среди елей, с его огромными палатами, где ветер дул как на корабле; вижу молчаливые вереницы узниц в белых чепцах и косынках, заколотых булавкой на шее, столь похожих на крестьянок прошлого века.

Нас приехало из Версаля 20 заключенных в фургоне, разделенном на клетки, который ставили на рельсы и потом запрягали, сообразно продолжительности пробега, соответствующим количеством лошадей.

Так как нас предупредили об отъезде только ночью, мы не смогли сообщить об этом родным, а между тем следующий день был днем свиданий (так же, как и при моем переводе в аррасскую тюрьму). В результате моя мать, как и многие другие, приехав в Версаль, должна была удовольствоваться ответом, что мы отвезены в «централ», где и будем ожидать отправки в ссылку.

Моя мать вернулась в Париж, застывшая, – похолодев от этого известия больше, чем от мороза, – и только после, когда она присоединилась к сестре в Клермоне, чтобы быть поближе ко мне, я узнала, что она была тогда опасно больна.

Лишенные возможности сноситься с внешним миром, если не считать весьма редких и коротких посещений ближайших родственников, мы все время находились в тюрьме наедине со своими мыслями.

Теперь я буду принуждена чаще, чем раньше, говорить о нас и, в частности, о себе самой, потому что единственными событиями, нарушавшими нашу жизнь, были появления новых узниц, которые о том, что происходило вне мест заключения, знали, пожалуй, еще меньше, чем мы. Время от времени деревенский барабан возвещал на площади о каком-нибудь постановлении правительства, причем человек, читавший текст постановления, останавливался на каждой улице и повторял его. Когда окна тюрьмы были открыты и ветер дул с той стороны, мы слышали не хуже деревенских жителей то, что читалось по распоряжению властей.

Эти манифесты, исходившие от Тьера, Мак-Магона, де Брольи и других говорили нам о том, что все обстоит по-прежнему в нашей худшей из республик.

Из вещей, написанных мною в Обериве, у меня сохранилось только несколько стихотворений и отрывков.

От «Женщины в разную пору ее жизни», напечатанной в «Экскомюнье» Анри Пласа спустя некоторое время по моем возвращении, у меня осталось только несколько листочков.

«Совесть», «Книга мертвых» – потеряны; не знаю, где находится рукопись «Книги о каторге», первая часть которой, подписанная «№ 2182», была написана в Обериве, а вторая, разделенная от первой целым океаном, – в централе Клермона, через несколько лет после моего возвращения, и подписана «№ 1327».

Но разве от жизни и трудов тех, кто подобно мне сражался за свободу, остается что-нибудь, кроме лоскутков, растерянных на дороге?

Огромное пространство, покрытое белой пеленой глубокого снега, – вот все, что было видно из окон Оберива. Залы тюрьмы были обширные и гулкие, общий вид здания напоминал обитель сна, населенную мертвецами.

«Даная» отправилась в путь в мае 1872 года, «Воительница», «Гарона», «Вар» отправились вслед за нею; ушли также «Сибилла», «Орна», «Кальвадос». А мы все не получали приказания готовиться к отъезду.

Мы ждали, предоставив событиям распоряжаться нашей судьбой; мы были спокойны, какими и должны быть люди, видевшие разгром целого города; но животворная идея не покидала нас…

Зимой по тропинкам сада, под зелеными елками тоскливо стучали деревянные башмаки на усталых ногах узниц, равномерно ударяя о мерзлую почву. Медленно тянулась их молчаливая вереница.

Зима сурова в этой стране; снег глубок, ветви деревьев, на которые он ложится, клонятся к земле, как каменные жилы.

Все мы, пленные коммунарки, помещались вместе в обширном зале; мало-помалу сюда прибывали осужденные женщины из всех тюрем Франции, как те, которые доблестно сражались за Коммуну, так и те, которые мало проявили себя: Лемель, Пуарье, Экскофон, Мария Буар, Гуле, Делетра и ряд других; никто из них не жаловался на свою судьбу: они знали, на что идут.

Не жаловалась и Ришу, хотя постигшее ее наказание было вопиющей несправедливостью.

Вот в чем состояло ее преступление. Одна из баррикад на площади Сен-Сюльпис была такой низенькой, что скорее помогала нападавшим, чем защищала федератов. И вот Ришу, со спокойным видом благовоспитанной женщины, почувствовав жалость к напрасно гибнувшим людям, отправилась прямо к баррикаде, чтобы надстроить ее как-нибудь; к этой работе она привлекла и других.

Поблизости оказалась незапертой почему-то лавка со статуэтками святых, и Ришу распорядилась вместо недостающих булыжников притащить туда эти статуи, которые были достаточно увесисты для этой цели. Ее арестовали в тот момент, когда она собиралась выйти из дому в изящном костюме и белых перчатках (выйти-то ей удалось, но вернуться пришлось только после амнистии).