Конституция свободы

Однако часто будет несколько правил, удовлетворяющих этому требованию, но которые не будут удовлетворять его в равной степени. Что именно следует включить в тот набор прав, который мы именуем «собственность», особенно если речь идет о земле, какие другие права должны входить в защищенную сферу, соблюдение каких договоров должно обеспечивать государство – во всех этих вопросах только опыт может выявить самое подходящее решение. Нет ничего «естественного» в той или иной возможной дефиниции такого рода прав, например в римской концепции собственности как права употреблять вещь или злоупотреблять ею по своему усмотрению – сколь бы часто ее ни повторяли, вряд ли она практически реализуема в полном смысле. Но главные черты всех сравнительно развитых правовых систем достаточно схожи между собой, как будто они являются вариантами того, что Давид Юм назвал «тремя основными естественными законами: о стабильности собственности, о передаче последней посредством согласия и об исполнении обещаний »[256].

Однако предметом нашего интереса здесь не может быть конкретное содержание, но лишь определенные общие свойства, которыми должны обладать эти правила в свободном обществе. Поскольку законодатель не в состоянии предвидеть, какое применение люди найдут его правилам, он может стремиться лишь к тому, чтобы сделать их благотворными в целом или в большинстве случаев. Но поскольку они действуют посредством создаваемых ими ожиданий, существенно, чтобы они применялись всегда и независимо от того, кажутся ли последствия их применения в данном конкретном случае желательными или нет[257]. То, что законодатель ограничил себя общими правилами, а не прибегнул к специальным приказам, – следствие его неизбежного незнания особых обстоятельств, в которых они будут применяться; все, что он может сделать, – это предоставить тем, кому приходится планировать конкретные действия, некоторые надежные данные. Но, фиксируя для них только некоторые из условий их деятельности, он может предоставить возможности и шансы, но ни в коем случае не уверенность относительно результатов их усилий.

Необходимость сделать акцент на том, что именно сущностью абстрактных правил закона объясняется как высокая вероятность того, что они окажутся благотворными в большинстве случаев, к которым они применимы, так и то, что они фактически являются одним из средств, с помощью которых человек научился преодолевать свойственное его природе неведение, была навязана нам некоторыми рационалистическими истолкованиями утилитаризма. Утверждение, что обоснованием всякого отдельного положения закона должна быть его полезность – даже если она не может быть доказана рациональной аргументацией, а известна нам только потому, что на практике это положение оказывается более удобным, чем любое другое, – само по себе более или менее верно. Но, вообще говоря, в таком обосновании нуждается только правило в целом, а не каждый случай его применения[258]. Идея, что каждый правовой или моральный конфликт должен разрешаться так, как счел бы наиболее целесообразным некто, обладающий способностью охватить все последствия этого решения, означает отрицание необходимости каких-либо правил. «Только общество всеведущих индивидов могло бы дать каждому полную свободу взвешивать каждое конкретное действие на общем утилитаристском основании»[259]. Такой «крайний» утилитаризм ведет к абсурду; а потому только так называемый «ограниченный» утилитаризм имеет хоть какое-то отношение к нашей проблеме. Однако очень немногие идеи оказали более разрушительное влияние на уважение к правилам закона и морали, чем убеждение, что правило является обязывающим, только если может быть доказан благотворный результат его соблюдения в конкретном случае.

Древнейшая форма этого заблуждения ассоциируется с (обычно неточно цитируемой) формулой «sains populi suprema lex esto» («благо народа должно быть высшим законом» – а не «есть высший закон»)[260]. При правильном понимании это означает, что целью закона должно быть благоденствие народа, что общие правила должны быть составлены так, чтобы служить ему, но это не значит, что любая идея конкретной общественной цели должна служить основанием для нарушения этих общих правил. Специальная цель, конкретный результат, которого надо достичь, никогда не могут быть законом.