Конституция свободы

На протяжении веков была общепринята доктрина, в соответствии с которой король или любая другая земная власть может только провозглашать или отыскивать существующий закон либо устранить просочившиеся в него искажения, но не может создать закон[273]. Лишь постепенно в конце Средневековья получила признание концепция создания нового закона путем сознательного и целенаправленного действия – то есть идея законодательства, какой мы ее знаем. Таким образом, в Англии парламент превратился из органа, главным образом находившего закон, в орган, создающий закон. В конечном итоге в споре о праве устанавливать законы, в ходе которого стороны упрекали друг друга в произволе – то есть в том, что те действуют не в соответствии с признанными общими законами, – непреднамеренно получило свое развитие движение к индивидуальной свободе. Новая власть высокоорганизованного национального государства, возникшего в XV и XVI столетиях, впервые использовала законодательство как инструмент целенаправленной политики. Какое-то время казалось, что эта новая власть как в Англии, так и на континенте приведет к абсолютной монархии, которая разрушит средневековые свободы[274]. Так концепция ограниченных полномочий государства или ограниченного правления (limited government), возникшая в Англии в XVII веке, стала новой отправной точкой в решении новых проблем. Если ранняя английская доктрина и великие средневековые документы, начиная с Великой хартии вольностей, этой грандиозной «Constitntio Libertatis»[275], существенны для развития современной доктрины, то это потому, что они служили орудиями в этой борьбе.

И поскольку ввиду стоящих перед нами задач нам нет необходимости более задерживаться на средневековой доктрине, следует присмотреться к античному наследию, которое получило новую жизнь в начале Нового времени. Это важно не только из-за большого влияния, которое оно оказало на политическую мысль XVII столетия, но также из-за того, что опыт древних непосредственно важен для нашего времени[276].

2. Хотя влияние античной традиции на современный идеал свободы неоспоримо, его природа нередко понимается неверно. Часто утверждается, что древние не знали свободы, понимаемой как свобода индивида. Это утверждение справедливо для многих мест и периодов даже Древней Греции, но определенно неверно для Афин времени их величия (или Рима периода поздней республики); это может быть верно для выродившейся демократии времен Платона, но, конечно же, не для тех афинян, которым Перикл сказал, что «в нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не выказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады»[277], и чьим воинам – в момент наивысшей опасности во время операции на Сицилии – их военачальник напомнил, что, прежде всего, они сражаются за отечество, в котором «люди наслаждаются свободой и где каждому дана возможность устроить свою частную жизнь независимо»[278]. Каковы же были главные характеристики свободы в этой «свободнейшей из свободных стран», как по тому же случаю назвал Афины Никий, свободы, увиденной глазами самих греков и англичан периода поздних Тюдоров и Стюартов?

На ответ указывает слово, заимствованное людьми елизаветинской эпохи у греков, но потом вышедшее из употребления[279]. Isonomia была привезена в Англию из Италии в конце XVI века в качестве слова, означающего «равное отношение закона к людям любого сорта»[280]; вскоре после этого переводчик Тита Ливия щедро использовал англизированную форму isonomy для обозначения равенства всех перед законом и ответственности должностных лиц[281]. Термин использовался на протяжении всего XVII века[282], пока его постепенно не вытеснили выражения «равенство перед законом», «правление закона» и «верховенство закона».