Корабельные новости

Выйдя на причал, он погрузил в свой заиндевелый скиф ружье, дубинку – хотел бы он иметь норвежский хакапик[92], удобное орудие, при необходимости помогает взбираться по льду на откос; рыбак не должен упускать ни один шанс, – нож для свежевания, жидкость от пожелтения, топор, битый лед, ведра, пластмассовую метелку, веревку, пластиковые мешки. Джек свежевал туши на льду. А это нужно делать либо правильно – либо не делать вообще.

Проверил топливо и двинулся в путь; раздвигавшиеся носом лодки льдины снова смыкались у него за кормой.

К тому времени, когда наступил рассвет, он уже подползал на животе между зазубренных торосов к льдине, где сбилась кучка тюленей.

Первого он подстрелил, когда не было еще восьми часов. Бросив быстрый взгляд на остекленевший глаз, потрогав его, он перевернул жирную тушу на спину и сделал прямой надрез посередине живота от пасти до хвоста. Шестьдесят с лишним лет охоты на тюленьих лежбищах. Бывало, он выходил на них с артелью, никаких таких глупостей вроде «одинокого рейнджера». Он вспомнил Хэрри Клюза, знаменитого кожедера, который мог освежевать самого крупного тюленя тремя движениями ножа. Мерзко у него пахло изо рта, с ним невозможно было находиться в одном помещении. Женщины зажимали носы пальцами. Можно сказать, он и жил у себя в лодке. У охотника на тюленей тяжкая жизнь. А в конце концов Хэрри Клюза, мастера в своем жестоком искусстве, сфотографировали за работой, поместили фотографию на обложке книги, и весь мир стал его проклинать.

Джек подвел нож под слои жира, перерезал плавниковые артерии, перевернул тюленя разрезанным животом на чистый наклонный участок льда и, закурив сигарету, наблюдал, как алая жидкость сочится в снег. Подумал: где убийство, там и кровь.

Потом, сняв рукавицы, срезал с туши шкуру, стараясь, чтобы слой жира был ровным, отделил плавники и отложил их в сторону. От них остались маленькие и идеально ровные отверстия. Прополоскал шкуру в море, потому что богатая железом кровь пачкает и лишает ее ценности, положил на снег мехом вниз – ни пореза, ни царапины – и перешел к туше.

Вытянул и отрезал дыхательное горло, вынул легкие, желудок, кишки, не нарушив слизистой оболочки, прорезал тазовую кость, очень аккуратно обвел острым ножом отверстие толстой кишки, не задев саму кишку, аккуратно вынул всю массу внутренностей в целости и сохранности, облил полую тушу из ведра морской водой, чтобы охладить и промыть мясо. Образовался бассейн с бортиками из тюленьей плоти.

Потом отнес шкуру футов на двадцать в сторону, на чистый участок льда, разложил мехом наружу, смел пластмассовой метелкой капли воды, обработал раствором от желтизны сам мех и края. Идеально. Бог послал самку, сказал он сам себе.

Однажды вечером Уэйви пришла в дом Берков перед ужином. В руке она несла корзинку, Херри вприпрыжку скакал за ней, процарапывая палкой борозду вдоль дорожки. Море под радужными облаками, формой напоминавшими цветную капусту, было еще светлым. Она открыла дверь на кухню и вошла. Куойл кипятил воду для спагетти. Разумеется, они пришли пешком, ответила она на его вопрос и открыла корзинку, в ней лежал пирог с тюленьими ластами.

– Ты говорил, что никогда еще этого не пробовал. Это вкусно. Из мяса вокруг плечевого сустава тюленя, которого добыл Кен. Он сказал, что это был его последний тюлень – скоро уезжает в Торонто.

Она не собиралась оставаться, поэтому Куойл наспех одел своих детей в куртки, оставил пирог на столе и повез ее с Херри домой. Машина подкатила к ограде из штакетника. Ее ладонь лежала на ручке корзины, его – на ее ладони. Тепло ее руки он чувствовал всю обратную дорогу до дома Берков.

Пирог был тяжелым от сытного темного мяса, сочного и душистого. Но Саншайн съела только корочку, ей не терпелось вернуться к своим карандашам. Крохотный крестик над волнистыми линиями.

– Это Банни летит над водой, – сказала она и расхохоталась, широко открыв рот и обнажив маленькие зубы.

Поздно вечером Куойл доел пирог и вылизал противень до полной чистоты. Он все еще стоял с противнем в руке, когда кухонная дверь открылась, и снова вошла Уэйви.

– Херри спит у папы, – сказала она, запыхавшись от бега. – А я буду спать здесь.

Поцелуи той ночью были воистину ньюфаундлендскими – они пахли пирогом с тюленьими плавниками.

И три, и четыре дня спустя он все еще вспоминал о пироге с тюленьими плавниками. Вспоминал и о подаренных ему Петал двух сырых яичках, в которые он вложил символический смысл.

– Петал, – сказал он Уэйви, – ненавидела готовить. И почти никогда не готовила.

В памяти воскресли времена, когда он готовил ей ужин, выставлял на стол глупые свечи, складывал салфетки, словно это было важно, ждал и в конце концов ел один, компанию ему составляло лишь радио. А позже он ужинал с детьми, ковыряя в тарелке консервированные спагетти и вытирая детское пюре с маленьких подбородочков.