Корабельные новости

Правда, и у него есть повод: ему ведь очень нужен кто-нибудь, чтобы заботиться о его отпрысках и готовить еду. Ну и для всего остального, понимаешь, о чем я? Он же такой здоровяк, наверняка изголодался.

На кухне Уэйви у окна стоял рабочий стол, за которым она раскрашивала желтой краской миниатюрные лодочки, сделанные ее отцом. К каждой прикрепляли ярлычок: «Деревянные сувениры. Сделано в бухте Мучной мешок». Она шлифовала и раскрашивала подставки для салфеток в форме лабрадорского ретривера, деревянных бабочек, предназначенных для того, чтобы туристы дома прикрепляли их к внешним стенам, морских чаек, стоящих на одной ноге – шпонке. Кен развозил фигурки по магазинам подарков вдоль всего побережья и сдавал на условиях комиссионной продажи, но они довольно хорошо расходились.

– Я знаю, что это всего лишь поделки для туристов, – говорила Уэйви, – но они не так уж плохи. Приличная работа, которая приносит честный заработок.

Куойл проводил пальцами по тщательной резьбе и гладкой, как стекло, полировке и признавал, что все сделано прекрасно.

Маленький дом был полон ярких красок, будто под сухой кожей Уэйви клокотал бунтарский дух. Лиловые стулья, сине-алые плетеные коврики, картинки на стеклах кухонных шкафов и расписные дверные косяки. Стоя на фоне этого буйства красок, она напоминала женский контур, вытертый в нем ластиком.

Саншайн понравился шкаф со стеклянными дверцами, за которыми виднелись белая супница, выстроившиеся в ряд тарелки с плавающими рыбками по окружности обода и четыре зеленых бокала для вина. На нижних дверцах Уэйви нарисовала картинки: свой собственный дом с крашеным забором и отцовский дворик с деревянными фигурками. Саншайн открыла дверцу с двориком на картинке, та издала сиплый скрип. Девочка расхохоталась.

28. Цепной захват конькобежца

Чтобы спасти человека, провалившегося под лед, пальцы спасателя и пальцы жертвы сгибаются внутрь и сцепляются крючком.

Желательно, чтобы ногти были коротко острижены.

Книга узлов Эшли

Тетушка вышла пройтись. Ей нужно было подышать свежим воздухом, побыть вдали от Куойла и его детей. Отдохнуть от топота Саншайн и от ее прямолинейных вопросов. От подаренной Натбимом записи, которую Банни крутила без остановки, сажая батарейки в плеере. Последние дни октября. Вдоль всего побережья – треск ружейных выстрелов по стаям кайр, улетающих от наступающего льда. Косяки палтуса, дрейфующие от шельфа на восток. Истощенные лососи, лежащие на глубине затягивающихся льдом речных затонов или дрейфующие в море.

Она набрела на маленький прудик. Вспомнила его, этот водный овал, окруженный кустами черники и лавра: женщины и дети, двигающиеся через осеннюю пустошь, ягоды морошки, блестящие в закатных лучах, словно капли меда. Дырявые башмаки, птицы, вспархивающие из-под ног при приближении сборщиков ягод. Ее мать всегда любила болота, несмотря на клещей. Любила найти пригорок и немного поспать под плывущими облаками. Просыпаясь, говорила: «Ох, я бы проспала так всю оставшуюся жизнь». Сколько времени она проспала в неведении! И умерла от пневмонии на койке бруклинской больницы, веря, что лежит на заболоченной пустоши под северным солнцем.

Тетушка предалась воспоминаниям о том давнем октябре: замерзший пруд, лед бесцветный, как подошва тяжелого утюга, тонкие валики облаков – как серые карандаши в коробке. Медвежьи ягоды, вмерзшие в ледяную корку. Ветер стих. Глубокая тишина. Изо рта от дыхания вырываются белые облачка пара. Отдаленный шелест волн. Ни шевелящейся на ветру мертвой травинки, ни чайки, ни кайры в небе. Перламутрово-серый пейзаж. Ей было одиннадцать или двенадцать. Голубые вязаные чулки, платье, перешитое из маминого. Пальто из вареной шерсти, английское, немного тесное в подмышках, – из подержанных вещей, собранных пятидесятниками в качестве благотворительной помощи. У нее были огромные мужские хоккейные коньки, которые она крепко привязывала к башмакам. Веревка порвалась. Она сделала «бабий» узел, протянула металлический кончик шнурка через петельку и завязала бантиком.

Косые белые штрихи от первых робких скольжений, потом – завитки и петли, похожие на разматывающуюся нитку. В безветренных сумерках она рассекала стену холода. Звук дыхания, скрип коньков. Она была одна на идеально гладком льду, в красном свете заката, под облаками, похожими на ветви – на кипы колеблющихся окровавленных ветвей. Одна. В кармане пирожок со свининой. Она подняла голову и увидела его.

Он шел по льду, расстегивая брюки, неуклюже скользя на подошвах своих рыбацких сапог. И хотя бежать ей было некуда, кроме как по кругу, хотя она понимала, что он все равно настигнет ее, если не сейчас, то позже, она помчалась прочь, довольно долго ускользая от него. Наверное, минут десять. Это долго.