Кощеево седло

Святослав молча кивнул – он тоже сразу почувствовал, что меч очень непрост. Очень. И не зря же принято давать мечам имена, а мастера, кующие мечи, работают над каждым подолгу, бывает, что и по нескольку седмиц. И во время работы не едят и не пьют, находясь на самой грани Этой и Той сторон, владея такими силами, что не зря людская молва всем огулом причисляет ковалей к тем, кто знается с неведомыми силами. Ну, все не все, но оружейники-то точно знаются – в этом князь был уверен и сам.

– Что это за меч?! – спросил он отрывисто.

Рогволод снова помолчал, словно опять думал, говорить ли, достоин ли князь из рода отступников ТАКОГО знания. Тем паче, она ему всё равно не впрок будет – не сможет христианин в полной мере этой силой пользоваться.

Борис чуть шевельнулся, открыв рот, словно собираясь чем-то похвастать, но натолкнулся на твёрдый взгляд Рогволода и смолк – негоже младшему вперёд старшего говорить.

– Это меч самого Перуна, – одними губами ответил старший. – Он выкован в кузне Сварожича… Им Святослав Игоревич когда-то владел…

Святослав чуть вытянул губы, словно собираясь присвистнуть, и метнул быстрый и незаметный взгляд на детей, отчасти даже уже и жалея, что затеял такой разговор при них.

Давыд сидел молча, почти равнодушно глядя в чашку, а вот Роман и Ольг смотрели на отца с неприкрытым восторгом и лёгким страхом, понимая, что Ярославичи (да и они, их дети!) на сей раз связались с таким сильным врагом, что добро было бы уцелеть самим!

Впрочем, всю эту кашу, – тут же поправил себя Святослав, всегда стремящийся к справедливости, – заварил ещё дед, Владимир Святославич, восемь десятков лет тому. Тот, на чьёго отца и старался походить и внешне и в делах сам Святослав. Доселе говорили, что удавалось… тем паче, что и людей на Руси, вживе помнивших прадеда, ныне и живых-то, пожалуй, не осталось.

Некому было сравнивать.

3

Засиверило.

С Двины тянул холодный ветер, ерошил волосы (Глеб был без шапки), забирался под свиту. Плоские волны выплёскивались на песчаный берег, колыхали пожухшую осеннюю траву. Крупные и редкие хлопья снега медленно падали в серую воду.

Осень тянулась, а зима всё не наступала. С моря то и дело приходили тучи, затягивая небо серой пеленой, снег падал густо и помногу, но не ложился надолго – хорошо, если держался один день. Таял к вечеру.

В лесах стояла слякоть, и на охоту не вырвешься, только вымокнешь, да конские ноги натрудишь, а зверья никоторого не затравишь. Охотники и бортники сидели по вёскам и хуторам, пили пиво и мёды, празднуя сытую и богатую осень.

А ему, Глебу Всеславичу, – тоска.

Чавкая по грязи и раскисшему снегу копытами коней, подъехали двое – Глеб ясно слышал, что именно двое. Он даже знал, кто именно, но не спешил оборачиваться. Огонёк звучно фыркнул, чуя знакомых, но княжич всё равно не пошевелился, только стиснул зубы и сжал в руках ременные поводья, усыпанные заклёпками узорной меди.

– И не обернётся, погляди-ка, – звонкий и насмешливый девчоночий голос за спиной заставил его вздрогнуть. Голос выговаривал словенские слова не совсем правильно, но это было привычно, и Глеб ничуть не удивился.

Да, он знал, кто это.

Лига подъехала вплоть и остановила свою смирную буланую кобылку рядом с конём Глеба. Та тут же принялась заигрывать и толкать Огонька головой, но конь княжича только скалился, поджимая уши, – видно, не у одного Глеба было пасмурно на душе.

Глеб Всеславич, наконец, поворотился, искоса глянул назад. Дзинтарс, которого Глеб звал Янтарём, держался в нескольких саженях, а приставленный присматривать за ребятами холоп и вовсе спешился на пригорке, вычёсывал конскую гриву, то и дело косясь на кунигаса-кривеса, которого их господин ни с того, ни с сего когда-то взял на воспитание. Мало того, ещё и дочку свою за него сговорил.

Завидя холопа, княжич скривился и отворотился, с трудом сдержась, чтобы не плюнуть. Навязал ему пестун няньку, скоро Янтарь и Лига смеяться будут – словно пеленочнику. Но с волей рикаса поспорить – это дело непростое, и Глеб пока что не был готов к такому.

– Не молчи, – засмеялась Лига, в упор разглядывая своего наречённого. – А то лопнешь скоро, до того дуешься.

Она перекинула ногу через луку седла, села удобнее, елозя по вытертой жёлтой коже седельной подушки, и слегка толкнула княжича в плечо, словно пытаясь его расшевелить.

Глеб только досадливо дёрнул щекой, но опять смолчал. Разговаривать не хотелось. Ни с кем. Даже с ней, с Лигой, о которой он и впрямь привык думать, как о своей невесте.

– А зачастил ты к реке что-то, княжич, – подал, наконец, голос и Янтарь. Он говорил по-словенски с тем же самым выговором, что и Лига. Глеб опять покосился на него и только вздохнул в ответ. Друг уже подъехал ближе, и теперь стоял всего в какой-то сажени от него. – Ездишь сюда, вздыхаешь невестимо о чём. С нами не разговариваешь… никак задумал чего?

Княжич сжал зубы, чувствуя, как на челюсти вспухают желваки, несколько мгновений пытался овладеть собой, но не выдержал и поворотился к Янтарю.