Кощеево седло

Зигмас уселся на сброшенную шубу, вытянул ноги к огню, потёр ладонь о ладонь и колюче глянул на воспитанника.

– Ну?

Глебу стало неуютно, он поёжился, но промолчал. Тем более, что прямого вопроса пестун задавать и не думал. Взгляд Зигмаса стал ещё более колючим.

– Молчишь? – скрипуче спросил он, и Глеб вздрогнул.

– Ты ничего не спрашиваешь,– возразил княжич, и его голос дрогнул. Глеб переступил с ноги на ногу (под сапогами зашуршала солома, толстым слоем насыпанная на утоптанный земляной пол), повёл плечами, чувствуя под меховой накидкой сырость и холод. От очага тянуло приятным разымчивым теплом.

– Бежать надумал? – спросил Зигмас в лоб. Глеб вздрогнул вдругорядь, щёки и уши вмиг стали горячими, а ноги – мягкими и слабыми. В голове восстал сумбур, и первой внятной мыслью, которая вынырнула из этого сумбура, было: «Кто?! Кто выдал?!». Он не видел в этот миг своего лица, но чувствовал, как дёрнулась щека, потому что ответ был только один, тот, в который верить ему не хотелось вовсе – Лига. Только она могла рассказать пестуну про то, что они решили сегодня на берегу Двины. Только она, никто больше – знали только трое, Янтарь всё время был при нём, а сам он, вестимо, никому ничего не говорил.

Неужели?!

– Не молчи, – напомнил о себе Зигмас. В голосе пестуна не было ни гнева, не даже раздражения, не было и любопытства – он говорил почти равнодушно.

– О… откуда ты знаешь? – глупо спросил Глеб, словно это и было самым важным. Хотя, если подумать, то именно так и было – неважно, что делать теперь, раз их тайна уже не тайна, важно, можно ли доверять друзьям.

Зигмас привычно разгладил пышные усы пальцами, неожиданно усмехнулся и сказал:

– Да никто мне не говорил, не злись… сам, чай, был таким, чего только и не придумывал с друзьями своими… было дело, да…

От души отлегло, словно ношу тяжёлую сбросил. Но тут же, мгновенно прихлынула злость на себя – попался, как щенок. Можно было упереться – «знать, мол, не знаю». А так выходит, что пестун его просто чуть пугнул, а он, Глеб, и выложил всё до самого донышка. Мальчишка закусил губу, а Зигмас, по-прежнему не отводя взгляда, повторил:

– Не молчи, – в голосе его уже ощутимо звякнуло железо, и княжич, понимая, что теперь-то уж отпираться поздно, потерянно кивнул головой.

– И чего ж тебе здесь не показалось? – с нарастающим холодком спросил рикас. – Или кормили плохо? Воли мало?

– Я хотел… – в горле что-то пискнуло, и Геб осёкся, вдруг поняв, что всё сказанное будет звучать глупо и совершенно по-детски.

– Отца спасать нацелился? – понимающе кивнул рикас.

Княжич едва не попятился. Проглотил очередное «откуда?» – хватит уже выглядеть перед пестуном дураком. Опять кивнул.

– Ну что ж… – рикас опять говорил равнодушно. – Ты, вестимо, богатырь… как там у вас, кривесов? Муравленин? Добрыня? Кто из них? Киевскую крепость по брёвнышку раскатаешь, отца из полона вытянешь одной левой…

Щёки и уши горели всё сильнее, а голову подымать было стыдно.

– Далеко бы ты добрался? До соседнего хутора, или раньше бы заплутал?

Стыд мгновенно отступил, и Глеб вскинул голову, глянул на Зигмаса гневно.

– Ну-ну… – засмеялся тот. – Ладно, ладно… положим, до Полоцка ты бы всё-таки добрался… не заплутал бы. Особенно если бы не один бежал, как задумывал. Лигу-то хоть хватило бы ума с собой не тащить?

Глеб вновь отвернулся.

От всеконечного позора его спас скрип отворяющейся двери. Метнулись светцы, пляшущее пламя бросило на стены стремительные косматые тени. Дзинтарс замер на пороге, переводя взгляд с отца на друга и обратно, словно собираясь что-то сказать и не решаясь.

– Дверь закрой, – бросил ему рикас обыдённым голосом, и Дзинтарс, соступив в гридницу с порога, нерешительно сказал:

– Отец… – но Зигмас только махнул рукой:

– Ладно, идите. Думаю, будет с вас и того, что я вас пока что не велел наказывать. Мальчишки подхватились бежать к двери, но рикас поймал Глеба за рукав:

– Ты понял меня?

– Понял, – угрюмо ответил княжич.

– Воля, дорогой мой, это в первую очередь – умение сдерживать свои хотелки, – холода в голосе рикаса хватило бы, чтобы заморозить всю Двину. – Тот, кто делает только то, что хочет, и есть холоп. Холоп своего тела. Своих страстей. А то, что в Киеве сейчас не побываешь, ничего. Будет в твоей жизни ещё Киев.

Глеб при этих словах вдруг вздрогнул, словно что-то предчувствуя[1]. Вновь закусил губу и, мотнув головой и сдерживая слёзы, выскочил за дверь. В сенях остановился, прижавшись спиной к тёсаной стене, глотал слёзы.

Вот так.

Ни в Полоцке, ни в Киеве ему делать пока нечего. Хотя бы до тех пор, пока ему, третьему Всеславичу, не исполнится двенадцать, возраст, когда он будет, по обычаю, полноправным князем. С этого возраста и рати водить доверяют, и дружину набирать, и на престолы в этом возрасте сажают.

А пока ему только десять, придётся оставаться у шелонян и слушать пестуна Зигмаса.

И ждать, пока другие сделают то, что сделать должен он.

4