Кощеево седло

Наконец девушка подняла голову и снова посмотрела матери в глаза. Милава смотрела прямо и сурово.

– Много народу погибло? – губы опять онемели, едва шевелились.

– Много, девонька, – мать снова смотрела колюче. – Почти все мужики погинули, из молодых парней только двое в живых осталось… конец роду.

Гордяна вновь задохнулась от подступившего к горлу колючего холодного комка.

– И кто старшим ныне в роду?

– Борута.

Борута. Отцов двоюродный брат. И вечный соперник – в охоте, на пахоте, на войне… и в любви. Когда-то Борута и Мураш одновременно посватались к Милаве, которая была, как и Гордяна сейчас, первой невестой округи. Милава выбрала Мураша, а Борута затаил неприязнь. Никогда и ничего он не делал против отца, но всегда и во всём с ним соперничал.

– Он… – мать помедлила, но решилась всё-таки и договорила. – Он тебя от рода отверг… и в Мяделе появляться запретил. И если узнает, что я с тобой говорила…

Гордяна смолчала. Борута забирал власть в роду в свои крепкие руки. И слова матери про то, что «конец роду» – вестимо, только громкие слова. Просто измельчает род… ничего, примаков возьмут, парни на двух-трёх девках каждый оженятся… поколения через два выстанут.

А вот у тебя теперь обратного пути нет, - сказал кто-то внутри неё спокойно-рассудочно. Теперь, когда она принесла в жертву своей любви целый род… своих родовичей, остановиться она уже не может, чтобы эта жертва не стала напрасной.

Девушка выпрямилась, бледная, словно весенний снег, прозрачной бледностью – все синие жилки на лице выступили сквозь кожу. Сжала зубы до боли.

– Ну что ж, – сказала чужим голосом, глядя сквозь мать куда-то на опушку, где бродили в осиннике лоси, щипля заготовленные для них Летавой веники. – Пусть так… нет, стало быть, у меня теперь дома…

Мать всплеснула руками, обняла непокорную дочку руками за шею, заплакала. Не просто так, видимо, рассказывала, надеялась, что дочка покорится, повинится. И тогда можно будет хоть как-то умолить Боруту снять проклятие.

Но несгибаемая своенравная девушка враз сгубила все материнские надежды – кланяться дяде Гордяна не собиралась. Не зря так назвали… имя дашь – судьбу дашь. Отцу поклонилась бы ещё, а Боруте…

Ни-ког-да…

Купава смотрела на обнимающуюся с матерью Гордяну, чувствуя, как кривит губы злобная улыбка. Она сама себя не узнавала в последнее время – злоба душила её, донимала и теребила постоянно.

Дробный топот копыт разбил тишину, рядом с Купавой резко выдохнула княгиня, вся подавшись вперёд, вцепилась в шершавый от старости балясник крыльца. Выглянула откуда-то с заднего двора ведунья Летава, озрела всех столпившихся на дворе неприветливым взглядом, снова скрылась. Ведунье тоже изрядно надоели загостившиеся у неё княгиня с подругами. Воев княгини она в первые же дни выпроводила в войский дом, на Нарочь, оставив при доме только Щербину, ради мужских рук, нужных всегда:

– Нечего вам тут делать. Княгиню я и сама обороню от ворога. Да и прокормлю тоже.

И оборонила. И прокормила.

Всадник вынырнул из леса, стрелой метнулся к воротам, осадил коня, вздёрнув его на дыбы, и спрыгнул с седла, не дожидаясь, пока тот опять встанет на четыре копыта. Купава невольно залюбовалась Невзором, и гордость за сына наполнила душу, вытесняя злобу. Купава радостно вздохнула, сделала шаг навстречу, но тут же остановилась. Посторонилась, пропуская вперёд княгиню.

Невзор подбежал к крыльцу, довольный и весёлый, сдёрнул с головы кожаный шелом, поклонился княгине.

– Гой еси, матушка-княгиня.

– И ты здравствуй, Невзоре, – глаза Бранемиры Глебовны смеялись, обрадованные хоть какими-то новостями, пусть они даже будут плохими (нет! не надо – плохими! не может быть плохих новостей у гонца с таким лицом!).

Купава сидела под окном на завалинке, с нетерпением оглядываясь. А из окна до неё доносились обрывки разговора княгини и сына:

– Воевода Бронибор…

– А в Киеве – наших людей…

– Мономах в Ростове…

– Мальчишка…

– Всеслав-князь…

– Всеслав Брячиславич…

– Всеслав…

– Всеслав…

Сердце Купавы снова полнилось гордостью за сына. Ведь шестнадцатый год всего, а уже такие ответственные поручения… глядишь, и в гридни выбьется годам к двадцати, и посольства править будет где-нибудь в свеях или на Руяне.

Купава улыбалась довольным мыслям и щурилась на солнце, которое сегодня припекало сегодня совсем уже по-летнему.

Голоса смолкли, дверь, чуть скрипнув, отворилась. Вышел Невзор.

– Здравствуй, мамо.

– Здравствуй, сын, – встала Купава на ноги. Положила руку на плечо. – Здоров ли?

– Здоров, мамо, – Невзор невольно опустил голову. Говорить было не о чем и нечего. Это и тяготило – хотелось хоть что-то сказать, хоть что-то тёплое. А слова – не находились.

– Жихорка как?

– Здоров, – Купава тоже не могла найти каких-то самых нужных слов. – Играет. Отца не видал давно…

Жихорь, второй мальчишка, недавно начал говорить.

– Отец в Киеве нынче, – выдал нечаянно тайну Невзор. Но матери-то знать про это было можно.