Красная Казанова

Аудитория взорвалась аплодисментами, а инже­нер, уже выудил из своего «докторского» саквояжика какие-то картинки, пригласив к столу добровольцев. Кондрат Пантелеевич, которому очень понравился и сам эксперимент с зайчиком, и то, как ловко молодой учёный разобрался с религиозным мракобесием, вы­звался первым и сразу был определён Кульковым к дальтоникам.

-        Дантони… чаво? - услыхав «заковыристое» словцо, Маёвкин поначалу стушевался, потёр рукавом орден на груди, затем припомнил, как в девятнадцатом заезжий комиссар, в пенсне и с бородкой, рассказывал что-то о французской революции. Только ведь хрен его, Дантона этого, знает, в каких отношениях тот со­стоял с учением Маркса. Может он и герой, а всё же

-     Антанта. И убеждённый большевик ответил уклон­чиво: - Ежели ВЦИК не возражает супротив данто- низьма… А мы, завсегда. За ради рабочего-то дела!

Когда же интеллигент-вредитель объяснил при­сутствующим, что сей термин означает, «бывший под­польщик», не дрогнувший бы и перед всей мировой контрой, во главе с Чемберленом, был попросту раз­давлен. Осознание того, что он - член ВКПБ с одна тысяча девятьсот пятнадцатого года, до последнего времени живший по законам Военного коммунизма, мог по ошибке встать не под те знамёна, доконало ста­рика. Пламенный борец за счастье трудового народа буквально тронулся рассудком. Не спасло даже вмеша­тельство Полины Михайловны, неожиданно обнару­жившей знакомства в самых высоких комсомольских сферах. То есть, очкарика-то, конечно, приструнили, но и товарища Маёвкина увезли прямо из депо в меди­цинское заведение, цвет которого, ни коим образом не мог вызвать у него тягостных воспоминаний.

* * *

-    Что-то ты, Прохор, припозднился, - в голосе на­ставника прозвучал упрёк.

-    Да тут, Кондрат Пантелеевич… - замялся ГПОТ.

-     Я на трубе котельной просидел. Такое, понимаешь, дело…

-       На трубе, говоришь? - отставной начальник оживился, в глазах загорелись прежние геройские ис­корки. - На трубе, это хорошо. Но ты залез-то, как? По велению партии или сам, по зову сердца? Порывом, то есть…

-     Можно сказать, порывом, - потупился Прохор Филиппович. - Дядя у меня, нэпман…

-      Нэпман, это сурьёзно. Тут, брат, не только на трубу… Нэпман, тот же кровосос-эксплуататор и, во­обще, чужный элемент.

-      Будет тебе, Кондрат Пантелеевич, он конечно элемент, но не эксплуататор. Это ты хватил… Кого ему эксплуатировать?

-     Не из кого жилы тянуть, потому не кровосос? Нашёл оправдание! А было б с кого? Возьми клопа. Тоже, кажись, обыкновенная насекомнатная зверь, но только ляжь с им в койку, и враз почуешь нэпманскую сущность. Мягкотелый ты сделался Прохор, рассла­бился, а враг не дремлет. Я-то знаю, что говорю. У меня самого, можно смело заявить, личная биография началась с трубы, разве что я на её за рабочее дело, за весь, простоки, угнетённый пролетариат влез, хотя в ту пору совсем пацанёнком был. Только на фабрику пришёл, гляжу, стачка, и мне, мальчонке, поручают до света, стало быть, на трубе заводской красный флаг во­друзить, назло мировой буржуазии. Ну я полез, а пока­мест там, в потёмках, шабуршался, товарищи, значит, гудок дали к началу забастовки. А заводской-то гудок, понимать надо! Эттебе не трамвайный бубенчик. Подо мной как рявкнет, я думал, котёл взорвался, право-сло- во, ну и дрёпнулся, ясное дело, с самого громоотвода, башкой вниз. Но доверие стачкома оправдал. Так что, труба, Прохор, меня в люди вывела. В революцию.

Выслушивая в тысячный раз, наизусть знакомый, рассказ о бурном прошлом Маёвкина, ГПОТ всё не мог решить - как перейти к делу и с чего начать. Конеч­но, Прохор Филиппович осознавал приоритет обще­ственного над личным, но старик расстроится, узнав о происшествии на линии. Подумает, что он - П. Ф. Куропатка не справился, завалил работу… Огорчать умалишённого ГПОТу не хотелось, и, пересилив себя, он начал с личного, обстоятельно, по пунктам изложив факты. Однако, ни поведение ренегата-изобретателя, переметнувшегося к дочери звездочёта, ни полный жа­лости рассказ о слезах свояченицы-Лидочки, против ожидания, не тронули сердца идейного большевика.

-    Любовь, знаешь… - Маёвкин обречённо махнул рукой. - Как сбившаяся портянка. Замучит, и никакой Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов с ей не сладит.

-      Так-то оно так, Кондрат Пантелеевич, только Эврике этой, - ГПОТ оглянулся и придвинувшись, за­шептал в, заросшее седыми волосами, ухо бывшего Сормовца, - семьдесят пятый год.

-    Семьдесят пятый? И-и, Прохор, удивил! Ты гля­ди не на возраст. В бабе не ето главное. Ты в главное гляди. А семьдесят пять годков… - Маёвкин мечта­тельно зажмурился, в свою очередь переходя на пони­женные тона. - Тут нянька, Алевтина, тож посчитай около того, очень-очень… Я завсегда… Да-а. И кипятку в любой час. Кушайте, говорит, Кондрат Пантелеевич. Очень-очень! Ты, Прохор, в главное гляди.

-    Я и смотрю. Она эсерка!

-     Брось! - старик даже подскочил на скамейке. - Да твой инженер сумасшедший, право-слово!