Красная Звѣзда

Выздоровленіе пошло быстрѣе; только изрѣдка возвращались приступы прежней тоски, и всегда не надолго. Вернеръ былъ явно доволенъ мною, и почти даже снялъ съ меня медицинскій надзоръ. Какъ-то разъ, вспоминая его мнѣніе о моемъ «бредѣ», я попросилъ его дать мнѣ прочитать типичную исторію такой же болѣзни, какъ моя, изъ тѣхъ, которыя онъ наблюдалъ и записывалъ въ лечебницѣ. Съ большимъ колебаніемъ и явной неохотой, онъ, однако, исполнилъ мою просьбу. Изъ большой груды исторій болѣзни онъ на моихъ глазахъ выбралъ одну и подалъ ее мнѣ.

Тамъ говорилось о крестьянинѣ отдаленной, глухой деревушки, котораго нужда привела на заработки въ столицу, на одну изъ самыхъ большихъ ея фабрикъ. Жизнь большого города его, повидимому, сильно ошеломила, и по словамъ его жены, онъ долгое время ходилъ «словно бы не въ себѣ». Потомъ это прошло, и онъ жилъ и работалъ, какъ всѣ остальные. Когда разразилась на фабрикѣ стачка, онъ былъ за одно съ товарищами. Стачка была долгая и упорная; и ему, и женѣ, и ребенку пришлось сильно голодать. Онъ вдругъ «загрустилъ», сталъ упрекать себя за то, что женился и прижилъ ребенка, и что вообще жилъ «не по-божески».

Затѣмъ онъ началъ уже «заговариваться», и его отвезли въ больницу, а изъ больницы отправили въ лечебницу той губерніи, откуда онъ былъ родомъ. Онъ утверждалъ, что нарушилъ стачку и выдалъ товарищей, а также «добраго инженера», тайно поддерживавшаго стачку, который и былъ повѣшенъ правительствомъ. По случайности я былъ близко знакомъ со всей исторіей этой стачки — я тогда работалъ въ столицѣ; въ дѣйствительности никакого предательства тамъ не произошло, а «добрый инженеръ» не только не былъ казненъ, но даже и не арестованъ. Болѣзнь рабочаго окончилась выздоровленіемъ.

Эта исторія придала новый оттѣнокъ моимъ мыслямъ. Стало возникать сомнѣніе, совершилъ ли я на самомъ дѣлѣ убійство, или, быть можетъ, какъ говорилъ Вернеръ, это было «приспособленіе моей памяти къ бреду меланхоліи». Въ то время всѣ мои воспоминанія о жизни среди марсіянъ были странно-смутны и блѣдны, во многомъ даже отрывочны и неполны; и хотя картина преступленія вспоминалась всего отчетливѣе, но и она какъ-то путалась и тускнѣла передъ простыми и ясными впечатлѣніями настоящаго. Временами я отбрасывалъ малодушныя, успокоительныя сомнѣнія, и ясно сознавалъ, что все было, и ничѣмъ этого измѣнить нельзя. Но потомъ сомнѣнія и софизмы возвращались; они мнѣ помогали отдѣлаться отъ мысли о прошломъ. Люди такъ охотно вѣрятъ тому, что для нихъ пріятно… И хотя гдѣ-то въ глубинѣ души оставалось сознаніе, что это — ложь, но я упорно ей предавался, какъ предаются радостнымъ мечтамъ.

Теперь я думаю, что безъ этого обманчиваго самовнушенія мое выздоровленіе не было бы ни такимъ быстрымъ, ни такимъ полнымъ.

III. Жизнь родины.

Вернеръ тщательно устранялъ отъ меня всякія впечатлѣнія, которыя могли-бы быть «не полезны» для моего здоровья. Онъ не позволялъ мнѣ заходить къ нему въ самую лечебницу, и изъ всѣхъ душевно-больныхъ, которые тамъ находились, я могъ наблюдать только тѣхъ неизлечимо-слабоумныхъ и дегенератовъ, которые ходили на свободѣ, и занимались разными работами въ полѣ, въ рощѣ, въ саду; а это, правду сказать, было для меня не интересно: я очень не люблю всего безнадежнаго, всего ненужнаго и обреченнаго. Мнѣ хотѣлось видѣть острыхъ больныхъ, и именно тѣхъ, которые могутъ выздоровѣть, особенно меланхоликовъ и веселыхъ маніакальныхъ. Вернеръ обѣщалъ самъ показать мнѣ ихъ, когда мое выздоровленіе достаточно подвинется впередъ, — но все откладывалъ и откладывалъ. Такъ дѣло до этого и не дошло.

Еще больше Вернеръ старался изолировать меня отъ всей политической жизни моей родины. Повидимому, онъ полагалъ, что самое заболѣваніе возникло изъ тяжелыхъ впечатлѣній революціи: онъ и не подозрѣвалъ того, что все это время я былъ оторванъ отъ родины, и даже не могъ знать, что тамъ дѣлалось. Это полное незнаніе онъ считалъ просто забвеніемъ, обусловленнымъ моей болѣзнью, и находилъ, что оно очень полезно для меня; и онъ не только самъ ничего изъ этой области мнѣ не разсказывалъ, но запретилъ и моимъ тѣлохранителямъ; а во всей его квартирѣ не было ни единой газеты, ни единой книжки журнала послѣднихъ лѣтъ: все это хранилось въ его кабинетѣ, въ лечебницѣ. Я долженъ былъ жить на политически-необитаемомъ островѣ.

Вначалѣ, когда мнѣ хотѣлось только спокойствія и тишины, такое положеніе мнѣ нравилось. Но потомъ, по мѣрѣ накопленія силъ, мнѣ стало дѣлаться все тѣснѣе въ этой раковинѣ; я началъ приставать съ разспросами къ моимъ спутникамъ, а они, вѣрные приказу врача, отказывались мнѣ отвѣчать. Было досадно и скучно. Я сталъ искать способовъ выбраться изъ моего политическаго карантина, и попытался убѣдить Вернера, что я уже достаточно здоровъ чтобы читать газеты. Но все было безполезно: Вернеръ объяснилъ, что это еще преждевременно, и что онъ самъ рѣшитъ, когда можно будетъ перемѣнить мою умственную діэту.