Крестный отец

Обычно после ужина Бонасера позволял себе немного прикорнуть. Проснувшись, он принимал душ, брился, щедро посыпал густую черную бороду тальком[37]. Естественно, полоскал рот. Всегда надевал чистую смену белья, выстиранную до белизны рубашку, черный галстук, свежеотглаженный черный костюм, черные носки и матовые черные туфли. Все это производило эффект не мрачный, а скорее утешительный. Также Бонасера, в отличие от большинства пожилых итальянцев, считавших это неприличным, всегда красил волосы в черный – не из франтовства, просто с возрастом волосы у него приобрели оттенок перца с солью, что казалось неподобающим для человека его рода занятий.

После супа жена поставила на стол тарелку с небольшим бифштексом и горкой шпината, источающего оливковое масло. Бонасера ел мало. Покончив с горячим, он налил себе кофе и закурил очередную сигарету. Его мысли вновь обратились к несчастной дочке. Ее жизнь уже не будет прежней. Былую красоту лица сумели восстановить, но в глазах навсегда поселился страх затравленного животного. На дочь было тяжело смотреть, и родители решили отправить ее в другой город. Время лечит раны. Неотвратима только смерть, а боль и страх пройдут. Работа, можно сказать, сделала Бонасеру оптимистом.

Он уже допивал кофе, когда в гостиной зазвонил телефон. Жена никогда не брала трубку, если муж был дома, поэтому Бонасера сделал последний глоток и затушил сигарету. По дороге в гостиную он развязал галстук и стал расстегивать рубашку, готовясь вздремнуть.

– Алло? – кротко и вежливо произнес он в трубку.

– Это Том Хейген, – отозвался резкий хрипловатый голос. – Звоню по просьбе дона Корлеоне.

В животе у Америго Бонасеры неприятно заурчало, будто кофе собрался наружу. Прошло больше года с тех пор, как он оказался в должниках у дона, попросив того отомстить обидчикам дочери, и ощущение неотвратимости расплаты притупилось. Он так обрадовался, увидев в газете фотографии искалеченных негодяев, что был готов ради дона горы свернуть. Однако время стирает благодарность даже быстрее, чем красоту. Теперь Бонасере сделалось дурно, как будто перед лицом катастрофы.

– Д‑да, я понял… Слушаю.

Холодность в голосе Хейгена удивила мастера похоронных дел. Консильери, хоть и не итальянец, прежде был весьма учтив.

– Вы должны дону услугу. Он не сомневается, что вы ее с радостью окажете. Не раньше, чем через час, возможно, позже он приедет к вам в бюро. Вы его там встретите. Больше никого быть не должно – всех работников отправьте домой. Если вас это не устраивает, скажите сейчас, и я передам дону. У него есть еще друзья.

– Как я могу отказать крестному отцу?! – воскликнул Америго Бонасера, едва сдерживая дрожь в голосе. – Я сделаю все, о чем он ни попросит. Я не забыл про свой долг. Я немедленно вернусь в бюро.

– Благодарю, – произнес Хейген уже мягче, хотя его голос звучал по-прежнему странно. – Дон в вас не сомневался, просто я должен был убедиться. Если окажете услугу сегодня, заслужите мою личную признательность. Можете обращаться ко мне с любой просьбой.

Эти слова напугали Бонасеру еще сильнее.

– Д‑дон ведь сам придет ко мне? – заикаясь, спросил он.

– Да.

– Значит, слава богу, он полностью оправился от ранений. – Голос Бонасеры в конце дрогнул, и фраза прозвучала вопросительно.

– Да, – очень тихо отозвался Хейген после долгой паузы.

Раздался щелчок, и все звуки в трубке пропали.

Бонасера был весь в поту. Он вернулся в спальню, сменил рубашку и прополоскал рот, но не стал бриться и надевать свежий галстук, а надел тот, в котором был днем. Затем позвонил в похоронное бюро и сказал помощнику, чтобы этим вечером в траурном зале подежурил он; сам Бонасера будет занят в рабочей части здания. Когда помощник попытался узнать, всё ли в порядке, Бонасера грубо его оборвал – мол, делай, что велено.

Он надел пиджак и под удивленным взглядом жены, которая еще ужинала, направился к двери.

– Есть работа, – коротко бросил Бонасера, выходя.

Лицо у него, видимо, было такое, что жена не решилась ничего уточнять.

Здание бюро стояло особняком и занимало большой участок, обнесенный белым заборчиком. От улицы к заднему двору вел узкий подъезд, по которому могла проехать «скорая» или катафалк. Бонасера отомкнул ворота, оставил их открытыми и, обойдя здание сзади, вошел внутрь. В это время к траурному залу уже подтягивались люди проститься с выставленным там покойником.