Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Год с небольшим спустя после того как Ленин принимал у себя сельского библиотекаря Дубенскова, принял он в своем кабинете английского мыслителя и ученого Бертрана Рассела. Последний писал: «…я имел часовую беседу с Лениным на английском языке, которым он прекрасно владеет… Обстановка кабинета Ленина очень проста: в нем большой рабочий стол, несколько карт на стенах, два книжных шкафа и одно удобное кресло для посетителей в дополнение к двум или трем жестким стульям. Очевидно, что он не испытывает любви к роскоши и даже к комфорту. Он очень доброжелателен и держится с видимой простотой, без малейшего намека на высокомерие. При встрече с ним, не зная, кто он, трудно догадаться, что он наделен огромной властью или вообще в каком-нибудь смысле является знаменитым. Мне никогда не приходилось встречать выдающейся личности, столь лишенной чувства собственной значимости… Ленин спокоен и властен, он чужд всякого страха и совершенно лишен какого-либо своекорыстия, он олицетворение теории. Чувствуется, что материалистическое понимание истории вошло в его плоть и кровь. Он напоминает профессора желанием сделать свою теорию понятной и яростью по отношению к тем, кто не понимает ее или не согласен с ней, а также своей склонностью к разъяснениям. У меня сложилось впечатление, что он презирает очень многих людей и в интеллектуальном отношении является аристократом»363.

Ленин был личностью цельной. Не мертвенной цельностью металла, застывшего в бесчисленных памятниках и таких же мертвенных легендах и мифах о нем, десятилетиями насаждавшихся официальной пропагандой. Цельность личности Ленина состояла в его неизменной верности самому себе, мировоззрению, некогда сложившемуся, а затем вошедшему, как выразился Рассел, «в его плоть и кровь». Его цельность – в открытости и прямоте высказываний, независимо от того, обращался ли он с речами к аудитории многолюдных митингов, беседовал ли с крестьянами или с известными миру писателями и учеными, например с Расселом, Гербертом Уэллсом, Мартином Андерсеном-Нексе. Цельность его личности выражалась и в чувстве собственного достоинства, достоинства, но не превосходства. У Рассела сложилось впечатление, что Ленин чувствовал себя «интеллектуальным аристократом». Рассел не объяснил, в чем он усматривает эту черту Ленина. Скорее всего, исходя из образа мыслей самого Рассела, это точнее всего соответствует словоупотреблению «аристос» у Аристофана – «благороднейший». Справедливо ли, что Ленин, по словам Рассела, презирал многих людей? К сожалению, Рассел не пояснил, а это требовалось, что именно презирал в людях Ленин. Он действительно презирал измену общественному делу, идейное отступничество, конформизм, ханжество. Ленин обладал даром полемиста. Дар этот, помноженный на его яростный темперамент, нередко приводил к крайнему субъективизму оценок, к тому, что справедливо называется навешиванием ярлыков, бывало, и ослеплял. Говоря о презрении Ленина к людям, Рассел имеет в виду его идейных и политических противников. Есть и другой аспект этого вопроса. Он дан Бердяевым в одном из цитировавшихся выше его высказываний о Ленине. Бердяев считал, – и был совершенно прав, – что Ленин и его единомышленники считали «мир пластическим, годным для любых изменений со стороны революционного меньшинства». Здесь замечу, Ленин, а с ним и все «революционное меньшинство», не считали мир «годным для любых изменений», у них была своя программа изменений, и во имя ее осуществления они действовали. Самое главное и самое трудное было определить меру пластичности, это не могло не быть испытанием мира на «пластичность», соответствовавшую революционной программе действий. Пластичность имела пределы, за которыми начиналось сопротивление материала, а преодоление этого, требование насильственных мер, неотвратимо влекло разрушения, бедствия, жертвы, гибель неисчислимого множества людей, а в конечном счете обрекало на крах все революционное начинание и олицетворявшее его «меньшинство»: Счет шел по-крупному. Иначе быть не могло. В революционном процессе, его железном потоке индивиды фатально превращались в бесконечно малые величины, предоставленные собственной участи – и это в счастливом для них случае. Презрение к людям? Я бы так не сказал. В недрах общества совершалось спонтанное, сверху освященное и всячески стимулируемое размежевание народа на «мы» и «они». Исторической судьбой стал мир, доселе незнакомый, функционировавший по свойственным только ему законам, – мир некоей социальной неэвклидовой геометрии с системой теорем внешне парадоксальных, логически безупречных, научно-радикальных.