Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Я отклонился в сторону от раздумий о своем времени. Необходимая передышка для меня, возможно, и для читателей. Пора к ним вернуться. Я веду две линии размышлений. Одна относится к пониманию, к попытке понять Ленина, его личность, значение как исторического деятеля. Другая линия, сопряженная с первой, направлена к постижению трагической феноменологии духа, происходившей в исторических рамках так называемого советского общества, той социально-психологической патологии, когда выкосы целых слоев населения, даже народов (об индивидах не приходится и говорить) принимались за нормы, более того, за ритуальное действо, благочестивое и богоугодное. Предложу вниманию такой вот пример. В январе 1924 года в Большом театре на заседании в память Ленина выступила Крупская. Среди прочего она сказала: «Ленин глубоко любил народ». Слова естественнейшие, воспринятые присутствовавшими адекватно. С ходом времени набирала скорость и силу коррозия нравственных ценностей. В массовом сознании отторгалась любовь, как чувство чужеродное, даже если оно распространялось на народ. Прошло десять лет со времени выступления Крупской. В 1934 году, выступая на съезде писателей, Радек вынужден был объяснять: «Когда мы все собрались после смерти Владимира Ильича в Большом театре, чтобы с ним прощаться, Надежда Константиновна Крупская сказала слова, которые я хотел бы напомнить всем писателям, ищущим пути к нам. Необыкновенные не только в ее устах, но и в устах всех нас, коммунистов. Она сказала: „Ленин глубоко любил народ“». Пришлось оправдывать простые слова Крупской, как опрометчиво сказанные в минуту душевной слабости.

Впрочем, восстанавливая в правах слова Крупской, Радек говорит едва ли не дрожащим голосом, не вполне уверенный в том, что участники съезда будут с ним солидарны. Из Заключительного слова Радека на писательском съезде: «Нужно отличать индивидуализм, „неартельность“, неумение идти с коллективом от уважения к личности. Молодая революция, которая есть армия, на известном этапе должна жить в казарме – и иначе быть не может, ибо армии живут в казармах». Правда, Радек пообещал, что в коммунистическом обществе будет обеспечено свободное и полное развитие индивидуальности. И обращаясь к зарубежным писателям-участникам съезда: «Вы будете не правы, если вы вашим читателям в вашей стране не скажете: „Индивидуальности, стройся в шеренгу, идет бой за будущее человеческого рода!“» и… аплодисменты зала. Примечательно, что казарменный строй открыто возводился в принцип общественного долженствования. Аплодировали те, кому принцип этот приходился по душе.

Кстати, о душе. Популярный в свое время драматург А. Н. Афиногенов, выступая с той же трибуны, что и Радек, в дни писательского съезда говорил: «Прежде всего о „душе“. Если вы заглянете в Малую советскую энциклопедию, то вы под словом „душа“ увидите там следующее изречение Шварца: „Марксистская психология устранила понятие души как бессодержательное и ненаучное“». И пытался, довольно неуклюже, реабилитировать «душу», начав свою речь словами: «Вождь нашей партии товарищ Сталин назвал писателей „инженерами человеческих душ“».