Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Я уже рассказал, что некогда Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая позволила сделать выписки из своего дневника моей жене. Под 1929 годом значится письмо Алексея Николаевича, ответное на обращенные к нему слова Натальи Васильевны: «Каждый шагает сам по себе. Я очень страдаю от этого». Толстой: «Ты понимаешь происходящее вокруг нас, всю бешеную ломку, стройку, все жестокости и все вспышки ужасных усилий превратить нашу страну в нечто неизмеримо лучшее. Ты это понимаешь, я это знаю и вижу. Но ты как женщина, как мать инстинктом страшишься происходящего, всего неустойчивого, всего, что летит, опрокидывая. Повторяю, так будет бояться всякая женщина за свою семью, за сыновей, за мужа. Я устроен так – иначе бы я не был художником – что влекусь ко всему летящему, текучему, опрокидывающемуся. Здесь моя пожива, это меня возбуждает, я чувствую, что недаром попираю землю, что и я несу сюда вклад». Прав или неправ был Толстой в своих оценках, он верил в историческую оправданность, целесообразность и благонаправленность происходящего. Оно открывалось ему бурей деяний, увлекавшей и вдохновлявшей. Перед самим собой он был честен. В оценках происходящего Толстой не был односторонен: «На тебя болезненно действует, – продолжал он, – убожество окружающей жизни, хари и морды, хамовато лезущие туда, куда должны бы входить с уважением. Дегенерат, хам с чубом и волосатыми ноздрями – повергает тебя в содрогание, иногда он заслоняет для тебя все происходящее. Я стараюсь этого не замечать, иначе я не увижу того, что тот заслоняет. Хамская рожа мне интересна, как наблюдение». Но интересными наблюдениями с читателем Толстой не делился. А почему? Почему бы не помочь читателю, сталкивавшемуся на каждом шагу жизни с «харями и мордами», почему бы не помочь ему разобраться в том, что есть величие, а что ничтожество, что есть красота, а что есть уродство? В этом читатель заинтересован был жизненно. Был ли заинтересован в жизненных необходимостях читателя Толстой? Или не был внутренне уверен именно как художник, что перевернуть знаковую систему происходящего возможно без прямой измены своему дару? Я написал, что перед самим собой Толстой был честен. Поспешил. В глубине души сам Алексей Николаевич – так предполагаю – сомневался, находится ли он на высоте своего писательского призвания. За все приходится платить, прижизненно или посмертно. За талант, зарытый в землю и прорастающий такими произведениями, как «Хлеб», дилогия «Иван Грозный», публицистические выступления, такие, как, например, на писательском съезде – приходится расплачиваться, писателю такой творческой мощи – трилогия «Хождение по мукам», повесть «Детство Никиты» – приходится расплачиваться особенно дорого. Душевной драмой. Одиночеством. Да, одиночеством человека, который считал бурю деяний своей стихией: «Вот, может быть, что ты мало знаешь во мне: это холод к людям… Когда я бываю на людях, то веселюсь (и меня считают очень веселым), но это веселье – будто среди призраков. И это тоже меня удручает. И вот почему я все забываю, даже лица, имена, не говоря уже о словах и жестах».

Господствующая система выработала и предъявила свои категорические императивы. Среди них важнейший: ни стыда, ни совести, [sans foi ni loi] если перевести на русский язык эти крылатые слова французского. В переводе на идеологический язык «ни стыда, ни совести» считалось: «ум, честь и совесть эпохи». Если этот «категорический императив» попытаться выразить одним словом, то наиболее подходящим представляется слово «цинизм». Циники – явление непреходящее, много ли их или мало, они существуют во все времена – с ног до головы циники. Время, отличающееся нарочитой заданностью идеологического и психологического климата, – время, плодоносящее циников. Бремя обманное, прикидывавшееся героическим. Время грандиозных шоу, представленных на всемирное обозрение и удивление. На отрезке времени с 1933 по 1938 годы челюскинская эпопея, мелодраматизированная пропагандой и поставленная в центр общественного внимания. За ней следили с затаенным дыханием. Беспосадочные перелеты Расковой, Осипенко, Гризодубовой по маршрутам Севастополь – Архангельск, Москва – Дальний Восток, Москва – Северный полюс – Ванкувер (США), трудовые чудеса шахтера-забойщика Алексея Стаханова, опять же всем на диво и поучение. Летные праздники в Тушино, собиравшие множество зрителей и фигурами высшего пилотажа потрясавшие воображение. На трибуне Сталин, улыбающийся. Помпезные парады физкультурников на Красной площади. На трибуне Мавзолея вождь – сегодня он в белом кителе приветственно машет рукой. Обществу внушалось, что оно героично, так сказать, по основному своему определению, что каждый в нем потенциальный герой, разве лишь по времени невостребованный:

Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой, —