Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Полистаем стенограмму съезда. Найдем в ней немало восторженных писательских отзывов о Беломорканале, его чекистских опекунах и надсмотрщиках, о «переплавке» под прессом принудительного труда его строителей. Иностранный участник съезда Мартин Андерсен-Нексе упрекал: «Часто советские писатели не пользуются всей клавиатурой, а довольствуются игрой одним пальцем». Но большинству писателей, тем, кто добровольно или вынужденно принимал условия казарменного образа мыслей и шеренгового способа творчества, только и оставалось, что играть одним пальцем. Клавиатура? Ее свели к трем доминантным ступеням до-мажорного звукоряда. Для удобства пользования одним пальцем. Для удобства как исполнителей, так и заказчиков. Творческая оригинальность вменялась в порок, хуже того, подозревалась в злом умысле. Алексей Толстой исповедовался перед писательским съездом: «…казалось, надо, чтобы фраза гипнотизировала моего читателя „магией“ слов, шаманскими ритмами. Эта „магия“, наследие символистов и мистиков, эта школа Андрея Белого, много наделала нам бед. Шаманское отношение к слову и сейчас еще не вполне вытравлено. Ложью была и попытка „акмеистов“ (Гумилева, Городецкого, Осипа Мандельштама) пересадить ледяные цветочки французского Парнаса в российские дебри. Сложным эпитетом, накладыванием образа на образ акмеисты подменяли огонь подлинного поэтического чувства». Со всей прямотой (я чуть не сказал, со всей большевистской прямотой) Алексей Николаевич сказал о тех поэтах и писателях, на которых ориентироваться не следовало, было вредным. А на кого же должно было ориентироваться? Конечно, на Горького, цитату из доклада которого Алексей Николаевич в своем выступлении привел. Но и не только на Горького: «На днях в разговоре об искусстве Лазарь Моисеевич Каганович удачным примером иллюстрировал разницу между натурализмом и реализмом». Заслуженный наставник писателей Лазарь Моисеевич, что и говорить. Названо было на съезде еще имя наставника писателей, в делах творческих особенно искушенного, но о нем досталось сказать не Толстому, а представителю грузинской литературы Ницишвили: «Я не могу не воспользоваться случаем, – сказал Ницишвили, чтобы не заявить с полным удовлетворением, что все практические вопросы, относящиеся к литературной жизни Грузии, стоят в центре внимания ЦК Грузии во главе с Лаврентием Берия, принимающим неизменно личное участие в их разрешении. Это является гарантией того, что в скором времени грузинская литература сумеет оплатить все счета и творческие недоимки». И действительно, в скором, даже в совсем скором, времени, и не только грузинская, но и вся советская литература оплатила счета, предъявленные Берией, кровью оплатила.

Писательский съезд происходил через пять лет после года «Великого перелома», спустя несколько лет после голода, опустошившего Украину. И за три месяца до убийства Кирова, повлекшего новую волну массовых репрессий. Она поглотила и многих участников писательского съезда, среди них и представителя грузинской литературы, славившего Берию. Среди выступавших с трибуны съезда писателей нашлись и такие, что не поступились личным достоинством и честью литературы. Они были в меньшинстве, но были. Иные – и многие – проституировали литературу на разных уровнях вульгарности, кто на «вокзальном», кто на «валютном» – так говорю, чтоб не прослыть отстающим от современного словесного обихода. Третьи разряды писателей состояли преимущественно из серых, а то и вовсе бездарных. Они ведали, что творят, но с духовного убожества и спрос меньше. А как вот, например, понять Алексея Николаевича Толстого, столь щедро наделенного природой талантом художественного видения и изображения? Дань политическому сервилизму, вольно-невольная и немалая, приносимая им? Этого явно недостаточно, чтобы понять Толстого-художника. Он глубже вникал в свое время, чем о нем писал.