Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Но вернусь к Ленину. Как личность, по крайней мере в ее основах, он оставался в революционные годы таким, каким сформировался к началу века. Милюков вспоминал о встрече с Лениным в 1903 году: «Самым последним моим впечатлением было соглашение конституционных и революционных партий в Париже относительно нашей общей политической цели – уничтожения самодержавия. И даже Ленин, „сам“ Ленин, присматривался тогда ко мне как к возможному временному (скорее „кратковременному“) попутчику по пути от „буржуазной“ революции к социалистической. По его вызову я виделся с ним в 1903 году в Лондоне в его убогой келье. Наша беседа перешла в спор об осуществимости его темпа предстоящих событий, и спор оказался бесполезным. Ленин все долбил свое, тяжело шагая по аргументам противника». Ленин не только «тяжело шагал» по аргументам противника, но оказался и дальновидней его: «Надо признать, – продолжает Милюков, – что вся эта упрощенная проекция ленинских геометрических линий в политическую пустоту должна была самой своей общедоступностью и абсолютной формой утверждений и требований гораздо сильнее подействовать на массы, нежели извилистые и полные благоразумных оговорок формулы резолюций, которые собравшиеся в Женеве меньшевики противопоставили решениям Лондонского третьего съезда. До нашей среды все эти тонкости внутренней междоусобной борьбы в среде социал-демократов просто не доходили вовремя»364.

Воспоминания Милюков начинает с рассказа о своем детстве и доводит их до конца августа 1917 года, когда произошло известное выступление генерала Л. Г. Корнилова. Смерть помешала Милюкову продолжить свой труд. Позволю себе короткое отступление – [ad hominem]. Со вчерашнего дня мне пошел 82‐й год.

Не сказать ли мне о моих воспоминаниях несколько слов в их оправдание и защиту? Милюков предварил свои воспоминания небольшим вступлением, озаглавленным «В защиту автора». Размышления, эмоциональный строй и даже некоторые конкретные обстоятельства жизни, то, что содержится в этом введении, мне столь близко, что позволю себе изъясниться его словами, несколько сократив текст «Введения»:

«Мне идет 82‐й год. Писание моих воспоминаний, на котором часто настаивают друзья, я обыкновенно откладывал до конца жизни… Ослабление сердечной деятельности все настойчивее указывает место наименьшего сопротивления моего организма…

Итак, я оправдан в собственных глазах, если заполню свои невольные досуги воспоминаниями о моем собственном прошлом. Ничего и ни у кого я этим не отнимаю. Что из этого выйдет, не знаю. Я приступаю к писанию при отсутствии всяких материалов, кроме запаса моей памяти. Говорят, что в старости восстает в памяти особенно ярко и точно самое отдаленное прошлое. В своем случае я этого не нахожу. Слишком многое забыто, в том числе, вероятно, и много существенного… Отсюда, рядом с неполнотой, и неизбежная недостоверность воспоминаний. Не мне судить, насколько я смогу преодолеть эти пробелы памяти и ошибки субъективизма». Я нахожусь в несколько лучшем положении, так как у меня сохранилось немало документального материала, позволяющего проверить памятное, восполнить полузабытое, забытое воскресить. Что же касается свойств памяти, то в моем случае она прочнее сберегла впечатления юности и зрелости, нежели то, что выпало на мою старость. Может быть, в этом сказались особенности моей биографии. Так или иначе, оживают в уме слова Гёте: Понятно, – и это очень горестно, – что остаются пробелы, невосполнимые ни памятью, ни имеющимися у меня материалами, и что ошибок субъективизма я, конечно же, не избежал…