Родной мой, горячо целую, обнимаю, всегда думаю, всегда с тобой.
К.
Посылаю марок на три рубля.
27 сентября 1949 г.
Моя родная, любимая,
проснулся с мыслью о тебе, потом слушал радио – календарь знаменательных событий. С нашим семейным праздником совпали день рождения И. П. Павлова и день открытия Третьяковской галереи. Ждал весь день твоего письма, ходил на почту, но письма не получил и с горьким чувством провожу оставшееся время. У нас сейчас зимний вечер (11 час.), а у вас тоже вечер, семь часов. Может быть, ты приехала сейчас домой; мне хотелось бы, чтобы наша комната была убрана и чтобы ты разделила со мной сегодняшний вечер.
Беру наугад твое письмо из пачки, которая уже давно не растет. Это письмо уже годичной давности, от 10.X.48 г. из Одессы. Я снова с тобой на том большом камне у моря, где мы побывали в наше последнее лето… 16 октября 1949 г.
На этом я прервал письмо, которое писал вечером 27 сентября, – как-то не в силах был его продолжить и только сейчас собрался с духом, чтобы написать немного. В присланном тобой томике Тютчева имеется стихотворение замечательное по характеризуемому в нем настроению – «Есть и в моем страдальческом застое часы и дни ужаснее других». В эти часы, пишет поэт, все замирает в нем, нет доступа ни скорби, ни просветлению – тупой мрак пустоты. Это хуже, чем даже скорбь, это душевный обморок, когда и скорбь явилась бы праздником жизни, и поэт молит: «О господи, дай жгучего страданья и
». В такие часы и дни даже воспоминания, самые дорогие, кажутся событием чужой жизни или, как пишет Тютчев, «Минувшее не веет легкой тенью, А под землей, как труп, лежит оно». Но это только обморок, и он проходит, и снова тогда душа рвется к тебе.Я очень давно не имею от тебя известий, любимая. Я не жалуюсь, тем более не обижаюсь – просто грустно и больно, а главное тревожно, – все ли благополучно с тобой?
У меня нового ничего. Здоров. Работаю по договору, как ты знаешь, и жду его окончания, чтобы снова быть вместе. Жду книг, известий.
Люблю тебя горячо и, перефразируя Тютчева, скажу, что провидение отняло у меня очень много, но оставило мне тебя, чтобы я мог ему молиться и верить.
Саня.
10 октября 1949 г.
Родные,
последнее письмо от Коиньки было 3 августа, а от Манечки еще раньше. Правда, 28‐го вы послали мне две посылки – обе они дошли. Но буквы насыщают больше всяких вкусных и деликатесных вещей, которые вы мне послали. Тревожусь. У меня без перемен. Работаю сейчас в области хирургии (малой, конечно), делаю первые шаги, хотелось бы на этом закрепиться. Мало книг. Все же попрошу выслать художественную литературу: Бо-Цзюйи «Четверостишия» в издании Гослитиздата 1949 г., а также Омара Хайяма, Хафиза и др., изданных в новых переводах к декаде таджикской литературы в Москве.
Нежно и горячо вас целую. Ваш Саня.
5.XI.49 г.
Мой родной, вот уже больше двух недель не могу тебе написать. Очень много работы было и какое-то неравновесное душевное состояние. Все откладывала – не сегодня, завтра, и все не уравновешивалось, и таким образом получился перерыв. От тебя давно уже нет известий. Была открыточка, в которой ты уведомляешь о том, что посылки дошли. Ты должен еще получить три посылки. Нужны ли тебе деньги? Я немедленно телеграфно переведу. Собираюсь выслать также справочник терапевтический и фонендоскоп.
Родной мой, как быстро и как безумно медленно движется время. Оборачиваясь назад, кажется – что нет этого огромного пространства – почти два года. Иногда кажется весь этот перерыв сном, а реальностью – наша напряженная в работе жизнь и радость наших немногих дней, когда мы были вместе, читали стихи, слушали музыку, делились мыслями, ездили летом отдыхать, ходили в музеи и т. д.