Кто ты, Билли Притти?

Я проваливаюсь в полусон. Медузы еще танцуют в лампе-ракете, но голубой свет уже несколько минут как сменился забрезжившим рассветом. Я слышу вдали звук лифта, движущегося между этажами. Начинается новый день со своими перемещениями, вертикальными и горизонтальными, суета повседневной жизни. Среди моих бессвязных мыслей на зыбкой границе сна Максим произносит эти слова:

– Я уезжаю учиться на год в Канаду. Мой самолет через три дня. Вылет шестнадцатого в восемь сорок пять.

И тогда я понимаю, что пожар – это не просто горящий огонь. Пожар – это катастрофа, сметающая все на своем пути.

* * *

– Постой, Билли, куда ты?

Он встает, несколько раз проводит рукой по волосам, пока я собираю свои вещи. Чтобы выиграть время, я запихиваю носки в рюкзак и надеваю ботинки на босу ногу. Я не произношу ни слова и стараюсь не встречаться с ним взглядом. Он не понимает. Не понимает, что вчера вечером, когда мы ушли из квартиры Мартена и укрылись в том баре, мы были не в равном положении. Он уже практически уехал, а я, как обычно, была той, что остается.

В дверях я оборачиваюсь в последний раз. Вижу, что ему этого не понять, и злюсь на себя, что навоображала вещи, которые ему и в голову не приходили.

Я протягиваю ему руку в знак прощания. И вкладываю в его ладонь бумажку в пять евро. Ту самую, к которой я не прикасалась год. Я говорю ему, что теперь мы в расчете. И ухожу.

* * *

Я выхожу из метро и иду в сторону работы. На часах 8:45, сегодня шестнадцатое, не могу удержаться, чтобы не задрать голову к небу, – это сильнее меня. Три самолета рассекают яркую синеву этого утра, а один из них рассекает и мое сердце. В этом ли, справа, летит Максим? Или в том, что слева? Я понятия не имею, где находится Канада по отношению к площади Биржи. И пытаюсь убедить себя, что мне все равно.

Интересно, каково это – оказаться выше всех. Каково летать? И даже ходить по полу, который парит в небесах? Я понятия не имею, но даю себе обещание, что до двадцати пяти лет узнаю.

Автоматическая дверь большого белого здания открывается, я приветствую охранника и сажусь за свой стол. Тонну почты надо рассортировать и разнести по разным этажам, и телефон уже звонит непрерывно. А ведь все знают: большинство журналистов не явятся до десяти часов.

Вчера я встретилась с Клеманом в баре и сказала ему, что все кончено, наш роман не может продолжаться. Произнося эту фразу, я устыдилась выбранных слов, за которые пряталась, но не опустила глаз. Я только задержала дыхание, поскольку видела, что ранила его в самое сердце. Он грустно улыбнулся, его пальцы начали рвать картонный подстаканник на мелкие кусочки. «Я влюблен в тебя, Билли. Но я не дурак». Я толком не поняла, причем здесь глупость, но ничего не ответила. Он развивал свою мысль: мол, я не из тех девушек, которые дают захлестнуть себя чувствам, и он всегда был в этом уверен. Клеман прокашлялся, и я вдруг поймала себя на мысли, что уже не думаю о нем. Я опустила глаза. А он добавил: «Знаешь, я ведь отдавал себе отчет, на что иду. Иногда нет другого выбора, кроме неверного».

* * *

Около половины десятого начинают приходить сотрудники. Каждое утро – это своего рода идеально срежиссированный бал, где никто не танцует, но каждый проходит мимо меня, приветствуя или удостаивая кивком. Естественно, все меня знают. Я Билли-девушка-с-ресепшена.

Это стратегический пост, я знаю все обо всем и обо всех, в том числе о малоинтересных вещах и малозначительных людях. Знаю из того, что мне рассказывают, но еще и из собственных наблюдений. Я замечаю жесты, взгляды, красные глаза, полуулыбки. Мелкие сговоры и крупные предательства. Подмечаю и нескромность. Особенно у тех, что считают себя скромными. Но в это утро, подняв глаза от компьютера, я сразу замечаю его. Максима. Руки, как всегда, в карманах, затуманенный взгляд, будто не спал ночь. Он буквально вцепляется им в мои глаза, как альпинист ледорубом в скалу, в надежде удержаться.

В нескольких метрах позади него стоит огромный чемодан, и я понимаю, что все было решено в одну секунду. Пересадка в метро, несколько слов шоферу такси, разворот перед кольцевой дорогой – и он здесь. Я теряюсь в догадках, что же взбрело ему в голову, прыскаю, представив себе, в каком состоянии сейчас его мать, и замечаю мелькнувшее на его лице непонимание.

– Пойдем выпьем кофе.

* * *

Мы стоим с пластиковыми стаканчиками у кофейного автомата на четвертом этаже. Того самого, у которого никто не задерживается, потому что он всего в нескольких метрах от кабинета главного редактора. Я не знаю, как мы выглядим, окутанные каждый своим молчанием, дуя на слишком горячий кофе, который на самом деле уже совсем не горячий. Наверно, как двое детей.

– Ты опоздал на самолет?

– В каком-то смысле да.

Он пожимает плечами и снова утыкается носом в стаканчик с кофе.

– Я свалял дурака.

– Это какого же дурака надо свалять, чтобы опоздать на самолет, – говорю я, улыбаясь.

Он слегка ухмыляется.

– Я не хотел, чтобы ты подумала, будто произошедшее между нами не имеет значения.