– Пить, – хрипло выдавил он. – Мне хочется пить.
Он помнил, что раньше говорил «хотится» вместо «хочется». Но ребята в детском саду смеялись над ним и называли его малявкой, точно так же, как смеялись над Рэнди Хофнейджером, когда он говорил «завтак» вместо «завтрак». Поэтому Тэд старался говорить правильно, а если вдруг ошибался, то сразу же мысленно себя ругал.
– Да, милый, я знаю. Маме тоже хочется пить.
– Там в доме наверняка есть вода.
– Мы сейчас не войдем в дом. Злой пес лежит перед машиной.
– Где? – Тэд встал на колени и сам удивился, какой легкой сделалась его голова, словно в ней прокатилась медленная, ленивая волна. Он оперся рукой о приборную доску, чтобы не упасть, и рука показалась ему длиной в милю. – Я не вижу. – Даже его собственный голос звучал как далекое эхо.
– Тэд, сядь на место. Ты…
Она все еще говорила, и он чувствовал, как она усаживает его в кресло, но все это происходило как будто не с ним. Ее слова пробивались к нему через плотный серый туман, вдруг протянувшийся между ними, точно такой же туман, как сегодня утром… или вчера утром… в общем, тем утром, когда папа уехал в командировку. Но впереди было яркое место, и он опять бросил маму в машине и помчался туда. В то место, где утки. Утки, пруд и кувшинки. Мамин голос превратился в далекий гул. Ее большое красивое лицо, такое родное, такое спокойное, как луна, что заглядывает иногда в его окно, когда он просыпается среди ночи, чтобы сходить в туалет… ее лицо расплылось. Растворилось в сером тумане. Ее голос превратился в тихое жужжание пчел – добрых пчел, которые никогда не ужалят, – и плеск воды.
Тэд играл с утками.
Донна задремала, а когда проснулась, вечерние тени уже слились друг с другом и свет уходящего дня сделался пепельно-серым. Во дворе Камберов сгущались сумерки. Как же так? Снова сгущаются сумерки, а они с Тэдом – невероятно! – все еще здесь. Солнце садилось за горизонт, круглое и оранжево-красное. Как баскетбольный мяч, испачканный кровью. Донна пошевелила языком, чтобы хоть как-то разжижить слюну, скопившуюся во рту плотным комком. Горло было каким-то ватным. Она подумала, как было бы здорово лечь на траву под садовым краном, открыть его до предела, и пусть ледяная струя льется ей прямо в рот. Картинка была такой яркой, что Донне действительно стало зябко, и у нее разболелась голова.
Пес по-прежнему сторожит перед машиной?
Она посмотрела вперед, но, конечно же, было невозможно разглядеть что-то наверняка. Единственное, в чем Донна могла быть уверена: у входа в сарай Куджо нет.
Она нажала клаксон, но вместо гудка послышался лишь слабый хрип. Ничего не изменилось. Пес мог быть где угодно. Она провела пальцем по трещине в окне и подумала, выдержит ли стекло, если Куджо ударит по нему еще пару раз? Еще вчера она не поверила бы, что стекло может разбиться, но теперь у нее появились сомнения.
Она опять посмотрела на дверь, ведущую в дом. Расстояние до двери почему-то казалось больше, чем прежде. Донне вспомнился семинар по психологии в университете. Они обсуждали навязчивые идеи, или идеи фикс. Преподаватель, жеманный мелкий сморчок с усами щеточкой, говорил, что такие идеи связаны, в частности, с нашим привычным чувственным восприятием.
Но теперь стало совсем не смешно.
Расстояние до двери действительно казалось больше.
Она попыталась прогнать эту мысль, но решила, что лучше не надо. В таком отчаянном положении нельзя позволять себе роскошь самообмана. Может быть, и не нарочно, но Куджо давил на нее психологически. Возможно, используя ее собственную идею фикс о том, каким должен быть нормальный мир. Но все изменилось. Эскалатор больше не едет. И нельзя просто стоять на застывших ступеньках вместе с маленьким сыном и ждать, когда кто-то придет и запустит мотор. Вот правда как она есть: бешеный пес взял их с Тэдом в осаду.
Тэд крепко спал. Если Куджо в сарае, то можно попробовать прямо сейчас добежать до двери.