– Забавно. – В тоне юноши, впрочем, особой забавы не слышалось. – Если позволите, хотел спросить: я ещё в первый день нашего знакомства…
– То есть вчера.
– Правда? А кажется, будто вечность вас знаю. – Таша так и не обернулась, но издёвка в его лице без труда угадывалась по голосу. – В общем, я заметил, что у вас интересный кулон.
Таша сдержала порыв нащупать камень под рубашкой.
– Корвольф, я так понимаю?
– Верно понимаете, – после секундной заминки ответила она.
– И не слетает даже со звериной ипостаси?
– Цепочка зачарована. Увеличивается или уменьшается под шею.
– А это символично или?..
Таша будто наяву увидела серьёзные мамины глаза – в момент, когда Мариэль Фаргори, урождённая Бьорк, вкладывала подвеску в ладонь старшей дочери.
– Можно и так сказать. Мамин подарок.
– А где же ваша матушка?
– Её нет.
Слова прозвучали быстрее и резче, чем Таша хотела бы их произнести.
– Соболезную.
Кроме этого Алексас не сказал ни слова, и лишь молчание его казалось странно задумчивым.
Впереди тропа разветвлялась, расходясь двумя дорогами. Свернув на ту, что уходила в лес, прочь от тракта, двое коней помчались сквозь раннюю кромку дня; и хотя едва слышное «был бы ты железным, Серогривка» уже не было предназначено ей, Таша всё равно его услышала.
Что ж, ничего не скажешь – имя для рембельского мерина, чья волнистая пепельная грива едва не цеплялась за рыжие сосновые стволы, выбрали подходящее.
Арон позволил им передохнуть лишь у окраины леса, когда между деревьями замаячило травяное поле.
– Сейчас вернусь. – Алексас, спешившись, нырнул в лесную тень.
– Только далеко не отходите, – крикнул дэй вдогонку.
Таша тоже спрыгнула наземь, всерьёз размышляя, не достать ли из сумки плащ – ветер, волновавший поле впереди, сквозил странным, не летним холодом. В лесу и так царил полумрак, но через сосновые кроны видно было, что золотую монетку солнца и растущую Аерин спрятало тучевое пасмурье.
– Который час?
– До темноты успеем. – Арон с лёгким шелестом прохаживался взад-вперёд по колючему хвойному ковру. – Поешь.
– Не хочется. – Заметив, как цепко он всматривается в лесную темень, Таша и сама сощурилась. – Что тебя тревожит?
– Перемена погоды.
– А что в ней тревожного?
– Не люблю непогоду.
Прозвучало убедительно. Слишком убедительно, чтобы быть правдой.
Вернувшийся Алексас тоже торжественно отказался от перекуса, и вскоре кони уже выехали из леса.
Поле переливалось синим и фиолетовым: ветер тревожил цветущую живокость и кипре́й. Почти заросшая тропа скорее угадывалась, чем виднелась. Стена оставшегося позади леса уползала вправо, к зубьям гор, рвущим небесное полотно, по которому вкрадчиво перекатывалась чёрная туча с грязно-жёлтым брюхом.
Туча молчала тем зловещим молчанием, что обычно предшествует грозе. Но Таша всегда чуяла близость дождя – и эта туча не была грозовой. Она просто…
…закрывала солнце.
Мурашки пробежали по спине до затылка, вздыбив волосы: не то от холода, не то от мелькнувшей догадки.
– И с ветром нам подсобили, – сказал Арон, от которого её мысли явно не укрылись. – Это ведь живокость чаровальная, если не ошибаюсь.
– А что вас в ней смущает? – поинтересовался Алексас.
– Пыльца живокости чаровальной ядовита! – затараторил Джеми в его голове. – Она опьяняет, усыпляет, может даже сердце остановить! А у этого вида пыльца очень обильная, и…
Крупные цветы шевельнули синими лепестками; Алексас затаил дыхание, когда ветер швырнул ему в лицо горсть жёлтой пыли.
– …пора цветения приходится на липник[12]
, – закончил брат.