Купель Императрицы

Десантник с забралом подкатил свое сварочное оборудование к двери в исповедальню. Оставив тележку, он счистил иней с маховика и ухватился за него обеими руками, силясь провернуть. Безуспешно. Ему на помощь поспешил другой десантник, и механизм, силой четырех рук, со скрежетом поддался. Оба ликвидатора рванули дверь на себя: ледяная корка между ней и рамой треснула и осыпалась, и дверь распахнулась. Нас покачнуло потоком воздуха, и, похоже, температура упала еще ниже, и упала так резко, что жар моего комбинезона ощутимо поумерился, и заключение в нем стало вполне сносным. Лучи наших фонарей устремились в тоннель: стены исповедальни и держатели факелов, подобно двери, покрывал иней, а дно, прежде скрытое толщей воды, теперь, на том же уровне, устилал лед! Сварщик пошел первым: скатив тележку на ледяную твердь, он уверенно двинулся вперед по тоннелю. Следом за ним, нагрузившись своим оборудованием и снаряжением, последовали двое других. Эти парни явно знали, чего ожидать, и в прочности льда нисколько не сомневались. На этот раз я пошел предпоследним, а четвертый десантник, задраив позади нас дверь, был замыкающим. Шипованные сапоги хорошо цеплялись за лед, и идти было легко и непривычно. И вдвойне непривычно оттого, что все выглядело и ощущалось иначе: мерзлые стены вокруг, лед под ногами и расстояние от головы до труб – меньше полуметра. Мой предшественник рассказывал мне, как тяжко ему приходилось здесь в годы войны. И особенно тяжело – в те лютые зимы. Даже в так называемых сухих подвалах, над нами, людям жилось нелегко – если это вообще можно было назвать жизнью, – а в блокадные годы в музейных подвалах находили убежище и спасение более двух тысяч ленинградцев. А что уж говорить об исповедальне и купальне с их ледяной водой. Теперь, даже будучи облаченным в теплый костюм, я не понаслышке мог ощутить холод тех блокадных зим. На какой-то миг я вовсе забылся, уйдя в воспоминания о моем наставнике и его рассказах, и очнулся к середине тоннеля, когда все впередиидущие вдруг начали забирать вправо. Последовав их примеру, я увидел, что одна из труб замерзла и лопнула, и из трещины в ней, по центру тоннеля, вырос гигантский ледяной сталактит. Ликвидаторы опять заговорили, и сигналы на их масках замигали, но останавливаться никто не стал. Вспоминая указания «сверху» о двери в чистилище, я уже догадывался об их смысле, и убедился в своей догадке, когда дверь предстала перед нами: открытая настежь, она вмерзла в лед; окажись же она запертой, и открыть ее без резака было бы невозможно. Однако ворота – к моему облегчению, и вместе с тем к моему ужасу, – оставались закрытыми, и это означало, что их придется взрезать. Но прежде нужно было пройти через дверной проем, а сделать это в полный рост теперь не представлялось возможным. Не получилось и на коленях, из-за громоздких кислородных баллонов. Тогда сварщик проник в чистилище ползком. Тележку с его оборудованием положили на лед и протолкнули следом. Минуту спустя чистилище уже наполнялось шипением, а глотка дверного проема озарялась дьявольскими сине-красными всполохами. Оставшиеся по эту сторону ликвидаторы сложили свое снаряжение вдоль стен, и сами встали там же в ожидании, когда работа сварщика будет завершена. Все происходящее казалось мне надругательством над храмом Диомиды. А ужаснее всего было то, что я сам являлся действующим лицом этого акта вандализма. Но что остается священнику, самолично попустившему осквернение храма и нуждающемуся в помощи? Наконец, резак затих, и послышались несколько ударов и звук упавшего железа. Десантники оставили свои посты: заталкивая оборудование в чистилище, они, один за другим, ползком исчезали в дверном проеме. За ними последовал и я, с вверенным мне орудием и патронташем. Ворота покрывали бугры вмятин – свидетельства неистовства Диомиды, а на левой створе ворот зияла дыра, сделанная сварщиком, через которую можно было пройти пригнувшись. Дождавшись, когда последний ликвидатор войдет в купальню, с замиранием сердца шагнул в нее и я…

Харон прервал свой рассказ. Он отошел от камина и направился к выходу из кельи, жестом попросив меня остаться. Чем больше я слушал наставника, тем больше понимал, сколько тягот выпало на его долю, а ведь все что он рассказал мне о себе в эти несколько дней, охватывало, должно быть, лишь некоторые события последних двух лет. А через что Старику довелось пройти за десятки лет, в которые он сам служил Парнем при Хароне, трудно было и вообразить. В то же время, думая о себе, я отчетливо понимал, что какие бы надежды не возлагал на меня наставник (и несмотря на мой искренний интерес ко всему, во что он меня посвящал), я не захочу и не смогу провести всю свою жизнь в этих казематах. А Харон вернулся в келью через несколько минут, с раскуренной трубкой и пепельницей. Поставив пепельницу на столик, Старик сел в кресло. Взгляд наставника блуждал в клубах дыма. Погружаясь в туманную завесу воспоминаний, Харон продолжал рассказ: