Купель Императрицы

«Он прав, – думал я о словах Старика, медленно направляясь к купальне, – я сам сделал шаги, которые привели меня сюда. Но был ли у меня выбор? Что в действительности можно выбирать: дорогу на распутье? сторону света? Какая разница в каком направлении идти, если находишься на шаре, пусть даже и столь большом? А будь шар меньше? Настолько меньше, что в пять шагов обойдешь его кругом? Куда идти тогда? Из чего выбирать? Стремиться к иным далям, к иным планетам? Не это ли мы делаем уже сейчас? Нам от рождения дается багаж знаний, накопленных поколениями до нас, и с первых же шагов нам тесно в этом мире, где остается все меньше непознанного, все меньше неизведанного, все меньше смысла. И кажется, что вот там, в иных мирах, на иных планетах, на иных просторах его куда больше. Зачем суетимся, куда торопимся, если мы и здесь не способны найти для себя смысл? И не является ли суета проявлением отсутствия смысла? А смысл обретенный успокаивает суетность ума? Об этом ты говорил, Старик? Но можно ли найти смысл, если стоять на одном месте? А значит, нужно делать выбор. Замкнутый круг. Но каким был бы выбор, не будь на этой каменной глыбе притяжения? Я ли решаю стоять на месте или совершить шаг, или же притяжение принуждает меня? “Перед тобой весь мир! – говорили мне. – Сотни и тысячи дорог – выбирай любую!” Весь мир? Тысячи дорог? Это только кажется, что каждый идет своей дорогой; кажется, что каждый выбирает свой путь и находит смысл – а на деле: все идут по прямой, от рождения к смерти. Этот тоннель – вот мир, каков он есть – начало и конец. Весь земной шар – это вывернутый наизнанку тоннель, раздутый до гигантского размера, и выбор – лишь иллюзия. Между чем выбираем? Между мыслимыми, иллюзорными «за» и «против», и реальными, физическими – свободой и заточением? А выбираем ли? Вся жизнь соткана из этих противоречий и противоположностей: добро и зло, свет и тьма, зной и холод, боль и удовольствие, мужчина и женщина, рождение и смерть… Не оттого ли мы уповаем на вечность, что жизнь конечна? Мы во всем подмечаем противоположности, но отказываемся верить в то, что все, на самом-то деле, вот так легко и так просто. И бежим как можно дальше, и копаем и черпаем как можно глубже, потому что убеждены в том, что…»

Я остановился. Перед моими глазами ожили слова с фронтона над входом в исповедальню:

«…истина скрыта на дне колодца».

Меня бросило в жар.

«А на самом деле – все на поверхности. Сказано же: имеющий глаза, да увидит, имеющий уши, да услышит…»

Эта мысль пронзила меня как молния, и за ней ударил гром:

«И если существует Творение, значит…»

Сердце бешено заколотилось. Я закрыл глаза и взмолился:

– Господи, услышь меня! Господи, услышь меня! Господи…

В трубах надо мной вновь зашепталась вода, как в прошлый раз, и побежала в сторону ризницы. Я открыл глаза и запрокинул голову: снова я оказался на полпути к чистилищу, и снова смотрел на ту самую трубу со следами сварки. Мне вспомнились Петр и Павел, и слова Харона о знаке свыше.

– Это твой ответ? – вздохнув, тихо спросил я, а затем крикнул, обращаясь теперь к тоннелю: – А тебе есть что мне сказать?

Исповедальня отразила мой голос эхом, и ответила мне вопросом на вопрос:

– … что мне сказать?

Меня передернуло. А вокруг сызнова сгустилась немая тишина, и я, сутулясь под тяжестью баллона, двинулся дальше, разрывая ее всплесками воды. Меня нагнала незаконченная мысль:

«Но как знать, что Творец – есть? Быть может, он – был? Не оттого ли он молчит, и не потому ли мы говорим сами с собой, что “там” уже некому нам ответить?»

Я отмахнулся от этой мысли:

– О чем ты думаешь?!

Мне следовало думать об испытании и посвящении. Впрочем, ни подбирать правильные слова, ни репетировать мне совершенно не хотелось.

«Пусть все будет, как будет! Может, не будет и вовсе никак».

Маховик двери встретил меня уже привычным скрежетом и скрипом: следом за ним, я повернул вентиль кислородного баллона и надел маску. Дверь, принуждаемая открыться силой моих рук, закряхтела на окислившихся петлях, словно дряхлая, прежде времени разбуженная старуха, и неохотно повиновалась. Я переступил через порог.

«И так каждый раз, – размышлял я, – переступая порог, мы расписываемся в личной ответственности за все, что произойдет по ту или другую его сторону. Вот тот самый шаг – незримая черта, за которой ничего не будет как прежде. И не я делаю этот шаг, но призрак прошлого! Прав был Михаил Юрьевич:

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом…»

Я закрылся в чистилище. Теперь на бугры потусторонних вмятин и сварочные швы ворот я смотрел совсем другими глазами: я чувствовал, что отныне мне отведена роль не слушателя и не наблюдателя, а – главного персонажа. Сняв с держателя рычаг, я вставил его в гнездо отпорного механизма.

«А ты успел закрыть долг прапрадеда, Ратманов? – продолжал размышлять я, взводя и опуская рычаг и приводя ворота в движение. – И кем был твой предшественник? И сколько всего Харонов было до тебя – двое или трое?»

Еще один подъем и возврат рычага, и створы разошлись шире.