Курортник

Но не только движущая сила тщеславия, не только безразличие аутсайдера к публике позволяют мне, несмотря на сильнейшие внутренние помехи, время от времени проводить чтения. Замешано тут, слава Богу, и нечто другое, нечто лучшее, единственное, что есть на свете хорошего, – любовь. С виду это противоречит всему, что я сказал о своем равнодушии к слушателям, и все же это так. Ведь, спасая себя приобретенным благодаря опыту подленьким безразличием к публике, я с тем большей любовью, с тем большей теплотой устремляюсь к отдельному человеку. Если этот отдельный человек, которого я могу любить и для которого готов напрячься, действительно сидит в зале, в облике, например, какого-нибудь моего друга, то я вообще обращаюсь только к нему, направляю все свое выступление на одного только этого человека. Если же его нет, если я ничего не знаю о нем, то я его воображаю себе, вижу мысленно, думая о каком-нибудь далеком друге, или о какой-нибудь возлюбленной, или о своих сестрах, или же о ком-нибудь из моих сыновей, или же выделяя какое-нибудь лицо в зале, которое мне симпатично. За это лицо я и держусь, я люблю его, я направляю на него все свое тепло, все свое внимание, все свое старание быть понятым. И это талисман, который мне помогает.

В Ульме это было нетрудно. Мало того что в зале оказалось несколько приятных и знакомых лиц, я и вообще находился среди друзей, в Швабии, дома, и поэтому все прошло легко. Мы сидели в очень красивом доме, городском музее, заведующий которым все это устроил; он пригласил меня осмотреть его музей завтра и вместе с другими зашел к моим хозяевам посидеть за стаканом вина, чтобы от несколько проблематичных вещей, мною прочитанных, не осталось, чего доброго, неприятного осадка. Я очень устал и очень радовался, что это было позади.

И вот осталось почти два дня на Ульм, и тут выяснилось, что с памятью на прекрасные вещи дело обстоит сомнительно и у тех, кто считает, что обладает необходимым даром и воспитанием. Ведь однажды уже, в молодости, я видел этот необычайно красивый и оригинальный город и многое, оказалось, забыл. Не забыл я городскую стену и Мясницкую башню, а также монастырские хоры и ратушу, все эти картины накладывались на оставшиеся в памяти образы и мало отличались от них; зато появилось несметное множество новых картин, которые я видел словно впервые: древние кособокие дома рыбаков среди темной воды, карликовые домики на городском валу, гордые бюргерские дома на улицах, то оригинальный фронтон, то благородный портал. Кроме того, будучи уже не слишком восприимчив ко всему знаменитому и классифицированному, я с прежней зрительной радостью вбирал в себя множество мелочей – собачку болонку, швабские лица за полузавешенными окнами, немного уже по-рождественски нагроможденные безделушки в лавках, где обычно торгуют открытками с видами, и – всегда для меня нечто пленительное и неисчерпаемое – вывески. Читать имена и фамилии торговцев и ремесленников в чужом городе – неизменная моя потребность и радость, также и в романах, которые я читал, имена всегда были мне очень важны и порой многое открывали. И каждый раз мне бывало любопытно, казалось настоящим событием впервые встретить в жизни имя, которое я знал только по литературе. Меня, например, прямо-таки потрясло, когда я однажды, много лет назад, встретил в Эльзасе имя Арбогаст[22], это прекрасное, сказочное имя, о котором я долгие годы думал, что Мёрике изобрел его специально для своей новеллы о кладе. Читая вывески, не только узнаешь, преобладают ли среди местных жителей католики или протестанты, много ли в городе евреев, узнаешь, особенно по католическим именам, и кое-что о духе, о происхождении здешнего населения, об его пристрастиях, об его святых-заступниках. И повсюду звучала крепкая родная швабская речь, повсюду я слышал словечки, которых давно не слыхивал… Это все равно как встретить где-нибудь снова известняк или песчаник, деревья или цветы из мира своей памяти, ощутить вдруг снова вкус какой-то воды, какого-то вина, какого-то яблока, какого-то лекарства или услышать какой-то запах, которого не слышал годами и с которым связана тысяча безымянных воспоминаний. Я ходил среди этих запахов, в этих облаках анонимных воспоминаний. Мне рассказывали ульмские анекдоты и истории, я побыл с детьми своих хозяев, показал им сказку, которую читал накануне, она написана от руки, и от руки же сделаны цветные картинки к ней – в годы инфляции такие самодельные книжечки помогли мне продержаться. Несколько послеполуденных часов мы провели у профессора Баума в его музее, где побывать стоит.