Курортник

Гостиничный автобус в Аугсбурге подвез меня к стеклянному турникету, за ним звучала чайная музыка, это остроумное изобретение современности, благодаря которому и в короткие минуты покоя и отдыха можно не говорить, не слушать, не думать, не собираться с мыслями. Я подошел к портье, попросил номер, меня повел туда бой, все вокруг было очень современно: ресторан, холл, гардероб. Бой поехал со мной на второй этаж, открыл дверь лифта, и вдруг я оказался в просторном старом палаццо: тихие великолепные коридоры, высокие могучие двери, над каждой резной расписной герб, роскошная лестница. Одна из дверей распахнулась передо мной, открылась высокая прекрасная комната, окно выходило в зеленый зимний сад. Я обрадованно вступил во владение самым оригинальным и самым красивым отелем, какой когда-нибудь встречал в большом немецком городе. Телефон в комнате был единственным, что мне мешало, эти аппараты опасны. Ну, в крайнем случае его можно отвинтить или разбить. Но сначала я воспользовался им и сообщил своему хлебодателю, что артист, выступающий сегодня вечером, прибыл. Затем я отдохнул, вынул из сумки кое-какие вещи, переоделся, попросил принести немного молока и коньяку. В кармане пальто у меня был «Симплициссимус»[23], и я прочел в нем одно из рингельнатцевских писем с дороги, которые очень люблю; но когда потом постучали в дверь, чтобы доставить меня к месту моего выступления перед публикой, я заметил, что умудрился вздремнуть. Было темно и холодно, по широкой гордой улице меня привели в концертный зал, на этот раз я даже не успел как следует почувствовать обстановку и включить привычный психологический аппарат, однако вскоре мне опять удалось выудить в массе лицо, к которому я мог обратиться, и я прилично прочел свои вещи, отпивая время от времени по глотку превосходной воды, и все предприятие кончилось раньше, чем я успел проникнуться протестом против него. Что ж, тем лучше для меня. Я убежал в свою гардеробную, накинул пальто и закурил сигару. Пришли люди, я приготовился к привычным любезностям, радуясь, в сущности, что никого в этом городе не знаю, но вот уже передо мной очутилась какая-то краснощекая дама, она улыбнулась мне и сказала по-швабски: «Что, не узнаете меня?» Это была шварцвальдка из моего родного городка, она училась с моими сестрами в школе, а за нею появилась ее дочь, хорошенькая веселая девушка, тоже с цветущими щеками, и мы, смеясь, решили побыть еще немного вместе сегодня. Что сегодня вечером мне недостает собранности, я вскоре все же заметил: какой-то господин подал мне одну из моих книг с просьбой надписать ее для его жены. Я в ту минуту думал о Нюрнберге, о том, что остался, к счастью, только один город, и, написав что-то на книжке, вернул ее с любезной улыбкой. Он прочел и тотчас протянул ее обратно: я написал «На память о вечере в Нюрнберге»! Пришлось стирать и исправлять. Затем мы пошли в мой отель выпить вина, и моя землячка говорила о Кальве, и мы обсудили всех кальвских жителей, которых могли вспомнить, а дочка ее сидела с нами и забавлялась, глядя на нас, стариков, и вдруг с нами оказался еще и уроженец Нойенбурга, и я почувствовал, что нахожусь все еще в Швабии. Поздно поднялся я по великолепной лестнице в свой номер. Легкое, в сущности, это дело – зарабатывать свой хлеб такими выступлениями. Не хватало мне, однако, не хлеба, а воздуха, воздуха умения жить, удовлетворенности, веры в свою профессию и в свою деятельность, этим воздухом не веяло и в Аугсбурге, подобный гонорар не платили и здесь. Напротив (потому Бог и наделил теноров и виртуозов этим гениальным излишком тщеславия), когда так, наподобие тенора и барда, разъезжаешь по городам, выступая на литературных вечерах, это наилучший способ убедить напыщенного, уверенного в своей важности артиста как раз в противоположном – в его ненужности, в том, что его персона и его занятие не имеют ровно никакого значения. Слушают ли люди из литературного общества Томаса Манна или Герхарта Гауптмана, барона Мюнхгаузена или тенора Гессе, читает ли им берлинский профессор лекцию о Гомере или мюнхенский о Маттиасе Грюневальде, это всем совершенно безразлично, все это каждый раз лишь черточка в узоре, ниточка в ткани, а ткань называется образовательное мероприятие, и ни целое, ни любая отдельная его часть никакой ценности не представляет собой. Господи, не дай мне потерять юмор, дай мне еще немного пожить! И дай мне принять участие в каком-нибудь труде, каком-нибудь деле, более осмысленном, более ценном, чем эта ярмарка! Дай мне, пусть в роли самого ничтожного слуги, посодействовать тому, чтобы Германия снова закрыла наконец свои государственные школы, чтобы Европа энергично занялась уменьшением у себя рождаемости! Дайте мне вместо денег за эти выступления, вместо почета, вместо лести хороший глоток воздуха для дыхания!