Курортник

Вечером я поехал в Мюнхен, теперь в моем распоряжении было несколько дней, чтобы отдохнуть, дать улечься сумятице картин и пожалеть, что придется ехать еще и в Нюрнберг. Один из вечеров оказался для меня почти опасен, я навещал директора своего отеля, и, зная меня по другим местам этой планеты как ценителя хороших вин, он для забавы поставил мне несколько отборных старых бутылок из своего погреба. Будучи человеком хоть и пьющим, но к большим дозам не привыкшим, я должен был под конец немного напрячься, но с задачей справился. И – если только это не был приятный обман опьянения – вдруг рядом очутился и мой друг-трактирщик из Бадена-на-Лиммате, он смеялся и чокался со мной. Чтобы пополнить свое образование, я на следующий день сходил в редакцию одной большой газеты, но в этих комнатах мне стало нехорошо, и я не выдержал там больше четверти часа. Но о Мюнхене мне нельзя особенно распространяться, совесть у меня там всегда была не совсем чиста. Там живет множество людей, некогда близких мне и хорошо меня знавших, которых я любил, и всех их мне, собственно, следовало навестить. Но это было бы слишком большое предприятие, а что бы тут ожидало меня? Тридцать человек приветливо расспрашивали бы меня, хорошо ли мне живется, чем я занимаюсь, доволен ли я своей жизнью, своим здоровьем, своей деятельностью, и задавали бы подобные мучительные вопросы, а я сидел бы, приветливо улыбался и кивал головой, а это ужасно утомительно. Но некоторых из них, кого могу всерьез причислить к своим друзьям, я все-таки повидал, не у них дома, с их женами и детьми, а вечером, в каком-нибудь погребке, где мы рассуждали об экономическом спаде и за стаканом вальдульмского или аффентальского вспоминали прежние годы, летние месяцы на Боденском озере, поездки в Италию, погибших на войне друзей. Настроение у меня в эти дни было не самое лучшее, не только потому, что мне осточертела литература и я много отдал бы за то, чтобы уже не ехать в Нюрнберг, но и по другим причинам.

Мое путешествие постепенно приближалось к концу, за шесть недель я постепенно пробрался из Тессина почти уже к своей конечной станции, и всегда во время пути, хотя до моего сознания это не очень-то доходило, душа моя задавалась вопросом: что будет теперь? Что ты нашел, чего достиг благодаря поездке? Ты снова вернешься к своей работе, к своему затворничеству, снова будешь с болью с глазах сидеть один в своей библиотеке или предпримешь что-то другое? И вопрос этот все еще не был решен. Я выступал перед публикой, наслаждался любовью друзей и душевными разговорами с ними, пил там и сям хорошее вино, проводил приятные часы в приятном кругу, с отвращением разделывался в промежутках со всякой докукой, надолго забывался при зрелище старинных зданий (больше всего опьяняясь готическими сетчатыми сводами), а иной раз, в минуты дорожной усталости, после слишком долгой болтовни, испытывал мимолетную тоску по моей дальней обители, – но ничего не изменилось, ничто не пришло в порядок. Гнет этого состояния я чувствовал все сильней и сильней, и потому, поехав в Нюрнберг, уже окончательно, я не находил в себе ни восприимчивости, ни благодарности, и в том, что все-таки поехал, все-таки решил проявить глупый героизм, вместо того чтобы освободить себя от него телеграммой, – в этом мне пришлось раскаяться. Ибо Нюрнберг оказался для меня большим разочарованием.