Курортник

Ехал я в хмурый день, со снегом и дождем вперемежку, проехал опять Аугсбург, видел возвышающийся над городом кафедральный собор и Санкт-Мориц, затем пошли незнакомые места, а на последнем перегоне началась дикая, дремучая, безлюдная и великолепная местность с сосновыми лесами, вершины которых качала метель. Это было красиво и таинственно, но меня, южанина, в то же время угнетало и пугало. Если так ехать дальше, думалось мне, пойдет, пожалуй, все больше сосен, все больше и больше снега, а потом – глядишь, Лейпциг или Берлин, а там уже скоро Шпицберген и Северный полюс. Бог ты мой, не хватало мне принять еще приглашение в Дрезден! Это нельзя было и вообразить. Езда и так была достаточно долгой, страшно долгой, и я был рад, когда прибыл в Нюрнберг. Втайне я ждал в этом готическом городе всяких чудес, надеялся на встречи с духом Э. Т. А. Гофмана и Вакенродера, но из этого ничего не вышло. Город произвел на меня ужасное впечатление, в чем виновен, конечно, не город, а только я один. Я видел действительно очаровательный Старый город, богаче Ульма, оригинальнее Аугсбурга, увидел Св. Лоренца и Св. Зебальда, видел ратушу с двором, где стоит несказанно прелестный фонтан. Я все это видел, и все было очень красиво, но все это было обстроено большим, равнодушным, скучным деловым городом, оглушалось треском моторов, обвивалось автомобилями, все тихо дрожало от темпа другого времени, которое не строит сетчатых сводов и не умеет ставить в тихих дворах прелестные, как цветки, фонтаны, все, казалось, вот-вот рухнет, потому что потеряло душу и смысл. Какие прекрасные, какие восхитительные вещи видел я в этом невероятном городе! Не только знаменитые достопримечательности, церкви, фонтаны, дом Дюрера, крепость, но и массу тех мелких, случайных вещей, которые мне, в сущности, милее. Аптеку под названием «Шар», где я купил себе новые очки для купанья, крепкий, красивый старый дом, где в витрине было выставлено чучело только что вылезшего из яйца крокодильчика вместе с яичной скорлупой, и много тому подобного. Но ничего не помогло. Все я увидел только окутанным выхлопными газами этих проклятых машин, все было подточено, вибрировало от жизни, на мой взгляд не человечной, а дьявольской, все было готово умереть, рассыпаться в прах, жаждало рухнуть, погибнуть от отвращения к этому миру, устав от стояния без толку, от красивости без души. Не помогли ни приветливость, с какой меня приняли в литературном объединении, ни облегчение, когда я разделался с последним (надолго, может быть, навсегда) выступлением. Все было безотрадно. В гостинице – перегретое паровое отопление, которое не остывало всю ночь при невозможности открыть окно из-за шумного уличного движения, вдобавок опять этот гнусный аппарат в номере, телефон, который после бессонной ночи, при страшной боли, лишил меня утром последнего часа покоя. Люди, зачем вы меня так мучаете, лучше уж даруйте мне скорую смерть!

Между тем наблюдатель во мне принял все это с привычным спокойствием, любопытствуя, взорвется ли бедняга на сей раз или все-таки еще выдержит. Наблюдатель во мне (фигура, к персонажам этого повествования не принадлежащая), который к случайным радостям и страданиям разъезжающего барда никакого отношения, кроме того что фиксирует их, не имеет, при этом присутствовал и в другой раз выскажется об этих событиях объективнее. Сегодня говорит только разъезжающий тенор, случайный во мне человек со случайными впечатлениями и страданиями.

Именно в Нюрнберге, где я чувствовал себя девяностолетним, умирающим стариком, где у меня не было другого желания, кроме как быть похороненным, – именно здесь я имел дело главным образом с молодыми людьми. Один из них, гимназист или студент, привел меня после моего чтения в замешательство. Он попросил меня сделать ему надпись на книге и, поскольку мне ничего не приходило в голову (да и как могло что-то прийти при таких обстоятельствах?), предложил, чтобы я написал несколько греческих слов, цитату из Нового завета, встречающуюся у меня в одной из моих книг. Я уже больше двадцати лет не выводил ни одной греческой буквы; Бог весть какая у меня вышла надпись! Другой молодой человек, с которым я провел большую часть тех коротких нюрнбергских часов и на которого не мог нарадоваться, был молодым поэтом. Он уже раньше вызвал у меня симпатию, отчасти умной статьей обо мне, где прекрасно показал тщетность моих поэтических опытов и ее причины, отчасти же маленькой поэмой, воистину очаровательной, где герой – поэт Граббе. С этим молодым поэтом мы вместе ходили по Нюрнбергу, и хоть он и был трезвенник, терпеливо сидел со мной в вечерних кабачках; при его приятном лице и маленьких нежных руках он минутами казался мне ангелом, которому велено оберегать меня в этом городе от опасностей.