Курортник

Чувствовал я там себя, во всяком случае, довольно растерянно и уныло, одно лишь было мне ясно – что нужно как можно скорее уехать. У меня есть в Мюнхене приятель из породы добрых и надежных людей, я телеграфировал ему, что не могу больше выдержать здесь и чтобы он ждал меня в Мюнхене с ближайшим скорым поездом. Кое-как затолкав свое добро в чемодан, я добрался от гостиницы до вокзала и, побитый, но счастливый своим избавлением, покинул Нюрнберг, обреченный, как мне казалось, на гибель. Поезд был хороший, он шел до Мюнхена без остановок, однако ехал я очень долго, прошла целая вечность, прежде чем я наконец прибыл туда, девяностолетний, расстроенный, с горящими глазами и подгибающимися коленями. Это был, вероятно, самый прекрасный миг моего путешествия. Я был опять в Мюнхене, был еще жив, все осталось позади, мне больше не нужно нигде выступать перед публикой. И вот наконец мой приятель, рослый и сильный, со смеющимися глазами, взял мой чемодан и без долгих расспросов и разговоров сказал, что в таком-то и таком-то ресторанчике нас ждут наши знакомые. Я предпочел бы лечь в постель, но ресторанчик – это было тоже неплохо, и я согласился. За столиком сидели и ждали нас корифеи литературы и критики, было подано воистину благородное мозельское, я слушал интереснейшие разговоры и дискуссии и был очень доволен, ибо все это совершенно меня не касалось, ничего от меня не требовало, было просто интересно и я мог сидеть при этом, глядеть на взволнованные и умные лица, пить мозельское, чувствуя, как меня клонит ко сну, и при желании я мог завтра вообще не вставать, пролежать хоть весь день, хоть год, хоть сто лет, никто ничего от меня не потребует, никакой поезд не просвистит для меня, никакая трибуна не будет заботливо освещена для меня и украшена бутылкой с водой, и не надо мне больше выводить ни греческих, ни каких-либо других букв.

У своего приятеля, в сельской местности под Мюнхеном, я задержался еще на некоторый срок, чтобы отдохнуть и уяснить себе технику обратного пути. Здесь во мне заговорила совесть, вернее, страх перед возвращением, и я решился затребовать пришедшие за это время письма. Присланная кипа бумаг задала мне работу на несколько дней, и среди несущественного оказалось и кое-что интересное, например длинное письмо от молодого автора, которому мне пришлось вернуть его рукопись. Тогда меня покоробило от его очень уж неискреннего, льстивого письма, а теперь он обрадовал меня беспримерной откровенностью, сообщив мне в сплошь точных, с энергией и любовью выбранных выражениях, до чего пошлым, глупым и противным я всегда представлялся ему. Браво, юный собрат, так и продолжай! Искренности, не словесных красот ждем мы от молодой литературы.

Самого любимого из моих баварских друзей мне посчастливилось вытащить из его верхнебаварской деревни на один славный, душевный вечер, которого я никогда не забуду. Теперь, когда я снова стал частным лицом, у меня и к литературе появилось более наивное отношение, и я отважился лично приблизиться к некоторым коллегам, что со мной случалось только раз-другой за всю жизнь. Я провел очень плодотворный час с Йозефом Бернгартом; протестант и католик не могут сблизиться больше, чем сблизились мы тогда. Один вечер я был у Томаса Манна, я хотел показать ему, что моя любовь к его манере не прошла, да и хотелось посмотреть, как живется этому человеку, который делает свою работу так добросовестно и добротно и в то же время, кажется, прекрасно знает всю сомнительность и все отчаяние нашей профессии. До поздней ночи сидел я у него за столом, он провел нашу встречу прекрасно, с безупречным вкусом, в хорошем настроении, полудушевно-полунасмешливо, защищенный своим прекрасным домом, защищенный своим умом и хорошими манерами. За этот вечер тоже я благодарен. Теперь мне захотелось увидеть и человека, который пишет «Письма художников» в «Симплициссимусе», Иоахима Рингельнатца, и он любезно уделил мне вечер, мы пили славные вина в подвале ратуши и были очень довольны. По окончании нашей встречи я пошел к трамвайной остановке, поехал домой и, усталый, лег спать. А Рингельнатц в этот час только начинал работу, ему надо было еще выступать в своем варьете, в чем я ему не завидовал.

За городом, в Нимфенбурге, мне жилось хорошо, меня баловали, я мог целыми днями опускать глаза в холодную воду или ходить взад-вперед под старыми торжественными деревьями и смотреть, как весело носятся на ветру увядшие листья, маленькие наши братья. Глядя на них, я часто предавался печали, а часто глядел на них и смеялся. Так же как они, ношусь я, сегодня в Мюнхен, завтра в Цюрих, потом снова обратно, в погоне за чем-то, стремясь убежать от страдания, стремясь еще немного отсрочить смерть. Я огорчался: почему мы так сопротивляемся? Я смеялся: потому что в этом состоит игра жизни.