Курортник

Скептики уверяют, что никто еще не умирал от разбитого сердца. Они будут также отрицать, что литератор может умереть от недостатка воздуха. Как будто литератор не может дышать чем угодно, как будто не может перегнать в статью любой газ, любое зловоние.

На следующий день погода была хорошая, и, выйдя посмотреть Аугсбург, я увидел, что сегодня рыночный день. Я никогда особенно не занимался историей, а черпал свои знания у поэтов и если о тайнах Блаубойрена был благодаря Мёрике осведомлен лучше, чем даже тамошние профессора, то к Аугсбургу был как нельзя лучше подготовлен памятью об арнимовских «Стражах короны», а к Нюрнбергу – Вакенродером и Э. Т. А. Гофманом. Незачем здесь уверять, что Аугсбург очень красивый город. Но одно понравилось мне там и было особенно приятно. На еженедельном рынке, где выставлялись напоказ вдохновляющие груды масла, сыров, фруктов, колбас и тому подобного, я увидел множество крестьян, но особенно крестьянок – были среди них и дети, – носивших еще старые, неподдельные национальные костюмы. Первой из увиденных я от радости чуть не бросился на шею, я долго ходил за ней по старинным улицам. Корсажные ткани в цветочек, оригинально присборенные рукава со шнуровкой, забавные чепцы – о, как все это напоминало мне времена моего детства и скотные рынки в Кальве, куда съезжались сотни крестьян и крестьянок, все сплошь в национальных костюмах, и где крестьян разных округов, из лесных и зерновых мест, можно было уже издали точно определить по цвету их кожаных штанов!

Последние мои часы в Аугсбурге были самыми прекрасными. Мне повезло в этом городе, вчера вечером я был очень несправедлив к нему, спутав его с Нюрнбергом. Кроме всего красивого и милого, что мне уже встречалось здесь, случилась еще одна особая неожиданность. В Аугсбурге жила некая супружеская чета, которая четырнадцать лет назад прочла одну мою книгу, послала мне тогда письмо и назвала свою первую дочь, тогда же родившуюся, именем одной из героинь моей книги, и вот теперь эта чета объявилась, пригласила меня на обед и, с любовью угостив меня сперва изысканными блюдами, за час-другой с помощью автомобиля показала мне самое важное и самое красивое в старом Аугсбурге. Хоть мне и очень стыдно было, что всей этой любовью, всем этим вниманием я обязан какой-то книге, которая сегодня казалась мне никудышной, это были все-таки славные часы. Ах, какие прекрасные, необыкновенные вещи увидел я в этом сказочном городе! В ризнице Санкт-Морица – собрание старинных облачений, таких роскошных, что казалось, будто ты в Риме; совсем рядом, в часовне, четыре сидящих епископа, не какие-нибудь деревянные или каменные фигуры, а сами тела, мумии, в богатом убранстве. Прекрасней всего показалась мне медная дверь кафедрального собора, а внутри этого почтенного храма открылось другое зрелище. Там я увидел человека сельского вида, с окладистой светло-русой бородой, в выцветшей зеленоватой одежде, с заплечным мешком на спине. Сперва я увидел, как он входил (он вошел в церковь как раз передо мной), затем увидел, как он ходил по могучему храму, чего-то ища, наконец, нашел и опустился на колени перед часовней с обнаженной головой, с устремленными к иконе глазами, он широко раскинул руки с умоляюще раскрытыми ладонями и молился, молился глазами, ртом, коленями, распростертыми руками, раскрытыми ладонями, молился телом и душой, ничего вокруг себя не видя и не слыша, ему ничуть не мешали мы, безбожные зеваки в храме, искавшие здесь романскую бронзу и готические стеклянные окна, вместо того чтобы искать Бога. Этот молельщик и женщины в народных костюмах – они-то и есть картины, которые я добыл в Аугсбурге для своей остающейся в сердце книжки с картинками, а не золотой зал, не гордые фонтаны и бюргерские дворцы, не фуггеровские реликвии[24].