Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1

Да, чужая раса представляет собой потенциальную опасность, но рассказчика сводит с ума одно то, что он знает о ее существовании. Не стоит делать поспешных выводов, будто Лавкрафт, всегда страстно стремившийся узнать что-то новое, враждебно относился к познанию. Речь здесь идет о слабости нашего психологического состояния: «Рационализм стремится преуменьшить ценность и важность жизни, отнимая часть радости из общей суммы. Во многих случаях правда может привести к депрессии или мыслям о самоубийстве»[618]. Не подумайте, что Лавкрафт слишком уж подчеркивает силу правды в ее влиянии на эмоции – вышеупомянутые утверждения взяты из обсуждения религии, и он утверждал, что правда, какой он ее видит (то есть отсутствие Бога, управляющего Мирозданием), способна принести непоправимый ущерб тем, кто не примет сей факт. И опыт показывает, что в этом он был прав.

В «Дагоне» рассказчика глубоко взволновала неожиданно открытая им истина о существовании не просто одного страшного чудовища, а целой чужеродной цивилизации, некогда обитавшей на дне моря. Как давно заметил Мэтью Х. Ондердонк, настоящий ужас рассказа заключается в «пугающей древности земли и незначительности времени, что на ней живет человек»[619]. Ондердонк прав: это главная тема во всех работах Лавкрафта, которая получит более глубокое и всестороннее развитие в десятке поздних рассказов.

Рассмотрим некоторые детали сюжета. Уже в самом начале два неправдоподобных события подрывают нашу веру в слова героя: во-первых, ему слишком легко удалось сбежать от немцев («их океанская флотилия тогда еще не дошла до самой низшей точки деградации, так что с нами… обращались обходительно, с уважением, как и подобает обращаться с пленными моряками»), а во-вторых, остров вздымается из океана, пока рассказчик спит, что почему-то его даже не потревожило. Впрочем, это еще мелочи. Основной вопрос возникает ближе к концу истории: что же такое видел рассказчик – и видел ли вообще? Гнался ли за ним монстр, поклонявшийся монолиту? И может ли подобное чудовище оказаться на улицах Сан-Франциско и каким-то образом узнать, в какой больнице лежит наш персонаж. Звучит нелепо, и все же многие читатели склонны верить рассказу главного героя, хотя нас заставляют думать, будто это галлюцинации. Подтверждение тому можно найти в отрывках из двух писем. «Оба [ «Усыпальница» и «Дагон»] представляют собой анализ странной мономании, вызывающей страшные видения»[620], – рассказывал Лавкрафт в августе 1917 г., через месяц после написания рассказа. Единственная галлюцинация в «Дагоне» – рука монстра за окном, которую герой увидел в самом конце. (А в «Усыпальнице» видения связаны с участием в балах восемнадцатого века, где герой якобы появляется, одержимый духом предка.) В 1930 г. Лавкрафт писал: «В “Дагоне” я показал ужас, который может проявиться, но пока дремлет»[621]. Если бы он хотел, чтобы мы поверили, будто со скользкого дна действительно поднялся монстр, вряд ли он стал бы так говорить.

Я по-прежнему до конца не уверен, есть ли тут связь с богом филистимлян по имени Дагон, который изображался с головой человека и телом рыбы. Лавкрафт называет имя бога ближе к концу рассказа, а дальше мы уже сами должны делать выводы. Дагон снова появляется в псевдомифологии Лавкрафта, однако является ли он тем самым богом-рыбой – точно не известно.

«Дагон» примечателен уже тем, что сильно отличается от «Усыпальницы» по тону, тематике и месту действия. Лавкрафт, страстный поклонник восемнадцатого века, вдруг нашел вдохновение в современном событии, Первой мировой войне, и, пожалуй, не случайно написал рассказ всего за пару месяцев до того, как в конфликт вмешалась Америка. Общее влияние Э. По все еще заметно, но это уже значительно усовершенствованный стиль, а к многословности автора больше не примешивается архаичность языка. Упоминание «Пилтдаунского человека», обнаруженного на тот момент совсем недавно, в 1912 г., – признак научной своевременности, который в дальнейшем станет фирменной чертой прозы Лавкрафта. Иногда он будет в последний момент исправлять рассказ, чтобы сделать его как можно более точным с научной точки зрения. В итоге такого рода реализм стал основным компонентом лавкрафтовской теории «странного» и привел к комбинации между рассказом о сверхъестественном и зарождающимся жанром научной фантастики. «Дагона» можно считать предшественником научной фантастики, поскольку описанное в нем явление не идет вразрез с нашими представлениями о реальности, а скорее их расширяет.