Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1

Направил мысли на крупинку,
С которой началось мое телесное существование,
И эта крупинка, едва появившись, должна умереть
За одну короткую секунду, эта хрупкая земля,
Этот жестокий эксперимент, вселенский спорт,
Которым мы гордимся, раса клещей
И смертных паразитов, самонадеянные вредители,
Чье невежество скрывается за внешним богатством,
Давая ложные намеки на благородное достоинство…

Лукулл (и Лавкрафт) начинает презирать человечество, которое «самонадеянно» считает себя важнейшим элементом Вселенной. Схожие идеи высказываются и в письме за август 1916 г.:

«Как это надменно с нашей стороны, со стороны мимолетных созданий, появившихся лишь в результате эксперимента Deus Naturae, приписывать себе бессмертное будущее и значительный статус!.. Откуда нам знать, что атомно-молекулярная форма под названием “жизнь” является высшей? Может, на самом деле самое главное существо, наиболее разумное и богоподобное, – какой-нибудь невидимый газ!»[657]

В этой части «Кошмара По-эта» Лавкрафт высказывает свои ранние космические взгляды как никогда лаконично. Итак, увиденное пугает Лукулла – для него это по-настоящему «пугающая правда», но дух предлагает раскрыть еще более великую тайну:

Изменив свой внешний облик, он заставил посмотреть
На широкий разлом в стенах космоса,
Заставил искать его край,
Заставил найти долгожданную Правду,
Заставил взглянуть в лицо неописуемому,
Главной Истине движущегося существа.

Во сне Лукулл в страхе убегает, а его дух «вопит в тишине что-то бессвязное».

Затем Лукулл просыпается, и стихи вновь сменяются героическими двустишиями с повествованием от третьего лица. Рассказчик громоздко излагает усвоенный Лукуллом урок: «Он клянется всему Пантеону, высшему и низшему, / Что больше не будет есть торты и пироги и читать По». Теперь он рад быть простым бакалейщиком, и рассказчик предупреждает остальных плохих поэтов (которые «воют на Луну странными новыми голосами»), что надо думать, прежде чем писать: «Подумай, пока не воззвал к музе, / Вдруг из тебя выйдет хороший продавец или слесарь…»

Получилось остроумно, хотя, на мой взгляд, последний отрывок так сильно идет вразрез с предыдущей «космической» частью, что на его фоне она выглядит чуть ли не пародийной. Обратите внимание на строки, где Лукулл «благодарит звезды, иль Вселенную, иль им подобных, / Что вырвался из хватки страшного кошмара». Полагаю, Лавкрафт перестарался, пытаясь вместить в поэму и пугающие идеи о бескрайности мироздания, и сатиру на рифмоплетов. Вместе все это как-то не лепится, и позже Лавкрафт сам осознал свою ошибку. Ближе к концу жизни, когда Р. Х. Барлоу решил включить в сборник стихов Лавкрафта «Кошмар По-эта», Говард посоветовал ему убрать из поэмы комическое обрамление[658].

Стоит добавить, что в «Кошмаре По-эта» мы не найдем сходства с работами Эдгара По. Конечно, Лавкрафт обожал его творчество, но со временем понял: у наставника совершенно отсутствовало чувство космизма и лишь малую долю его поэзии можно отнести к жанру ужасов или фантастики. Поэтому в таком объемном применении белого стиха нет никаких параллелей с По. Если кто и повлиял на центральную часть поэмы, так это Лукреций, что заметно в некоторых строках: «…кружатся небеса в водоворотах рек, / Горячая сырая материя зарождающихся миров». Хотя размышления о бесконечности космоса вызывают у Лукреция (с его пылким описанием атомной теории и создания миров, особенно в Книгах I и II поэмы «О природе вещей») не страх, а лишь благоговейный трепет, оба поэта считают, что необозримость Вселенной доказывает несостоятельность уверенности человечества в собственной важности. При рассмотрении философии Лавкрафта становится ясно, что основы материализма и космизма он отчасти унаследовал от древних сторонников атомной теории, начиная с Левкиппа и Демокрита и заканчивая Эпикуром и Лукрецием.