Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1

В 1929 г. Лавкрафт следующим образом оценил развитие своей художественной мысли: «Оглядываясь назад… я вижу два разных периода, когда я придерживался мнений, впоследствии вызвавших у меня недоверие, – период примерно до 1919 г., когда на меня чересчур давил авторитет классической литературы, и период с 1919 по 1925 г., когда я придавал слишком большое значение протесту, витиеватости и эмоциональному излишеству»[1053]. Другими словами, первая стадия – это классицизм, а вторая – декадентство (за ними последует третья и последняя, что-то вроде «местного космизма», в котором будут сочетаться лучшие черты предыдущих двух). О классицизме мы уже говорили: Лавкрафт с детства читал стихи августинских поэтов и эссеистов, а также древнегреческих и древнеримских классиков (в оригинале или в переводах все той же Августинской эпохи), и из-за своего мысленного единства с восемнадцатым веком стал приверженцем классического периода, начал писать неуместно старомодные стихи и страстно противостоять радикальным художественным движениям, зарождавшимся в начале века.

С чего же человек, который первые тридцать лет жизни более комфортно чувствовал себя в парике и одеяниях восемнадцатого века, вдруг перешел к «протесту, витиеватости и эмоциональному излишеству»? Как так вышло, что в 1919 г. Лавкрафт утверждал: «Греческий и римский литературный гений… довел искусство и науку выражения до совершенства» («В защиту классицизма»), а уже в 1923 г. писал: «Что есть искусство, если не набор впечатлений, картинок, эмоций и симметричного восприятия? В нем должна быть выразительность и красота, а все остальное не важно. Логичность ему не нужна»?[1054] Такая перемена кажется радикальной, однако между его старыми и новыми взглядами есть немало точек соприкосновения. Во многом этот сдвиг в мышлении Лавкрафта стал отражением изменений, происходящих в англо-американской эстетике в целом. Как бы его это ни удивляло и ни пугало, Лавкрафт превращался в человека современного и наконец-то начал жить разумом в двадцатом, а не в восемнадцатом веке.

Я не хочу недооценивать масштабы и важность этих перемен во взглядах Лавкрафта, тем более что он и сам их осознавал. Он перестал интересоваться старомодными понятиями «четкого стихотворного размера» или «допустимой рифмы», поскольку теперь его волновали более глубокие вопросы. В частности, Лавкрафт пытался примириться с некоторыми научными открытиями, которые могли серьезно повлиять на художественное творчество, в том числе с работами Зигмунда Фрейда. Впервые Лавкрафт упоминает Фрейда всего через неделю после смерти матери:

«Я начал изучать систему психоанализа доктора Зигмунда Фрейда из Вены и могу сказать, что она, вероятно, положит конец идеалистической мысли. У него, конечно, есть свои ограничения, и я склонен принять поправки Адлера, который, ставя эго выше эроса, возвращается к научной позиции, которой придерживался Ницше из чисто философских соображений»[1055].

Все это звучит довольно расплывчато, поэтому трудно сказать, какие именно работы Фрейда читал Лавкрафт (если читал вообще). Скорее всего, он изучал их в пересказе в других книгах и журналах. Больше подробностей можно узнать из статьи «Защита снова открывается!» (январь 1921 г.):

«Конечно, они [доктрины Фрейда] сводят хваленое мужское благородство к жалкой тщетности… мы вынуждены признать, что фрейдисты во многих отношениях превзошли своих предшественников, и хотя многие из важнейших утверждений Фрейда могут быть ошибочны – не спешите искать комплексы в обычных инстинктах и объяснять мужскую движущую силу с помощью Wille zur Macht, воли к власти, – он все же открыл новое течение в психологии, разработав систему, положения которой больше похожи на реальную работу ума, чем у всех предыдущих. Боюсь, нам придется принять доводы Фрейда, даже если они нам не по душе».