Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1

«Единственная форма литературного повествования, которую я считаю совершенно необоснованной, шарлатанской и бесполезной, а также поверхностной, неискренней, неуместной и бессмысленной, – это отображение событий, человеческих ценностей и мотивов в романтическом ключе. Дюма, Скотт, Стивенсон – бог ты мой, это же чистой воды ребячество! Они помещают выдуманные отношения, интересы и события в запутанную и искаженную атмосферу, которая не имеет никакого отношения к настоящим мыслям, чувствам и переживаниям развитого взрослого человека»[1076].

Хотя комментарий относится к 1930 г., основным врагом Лавкрафта здесь тоже стало викторианство, которое он критиковал еще в 1923-м. Лавкрафт считал, что именно этот подход – приписывание «очарования» или важности определенным этапам человеческой деятельности (особенно любви) – и стал недействительным в связи с открытиями современной науки. И все же его страстные высказывания по этому вопросу, возможно, связаны с тем, что Лавкрафт боялся, как бы его своеобразную «странную» прозу не спутали с романтизмом. Лавкрафт знал, что «странные» рассказы появились во время расцвета романтизма в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века, и поэтому их считали ответвлением романтического жанра, «не связанным с настоящими мыслями, чувствами и переживаниями развитого взрослого человека».

Таким образом, Лавкрафт всегда стремился объединять «странную» прозу с реализмом, который оставался преобладающим способом современного самовыражения. И реализм этот распространялся не только на технику написания – «рассказ, даже если это причудливая история, должен быть правдоподобным во всем, за исключением единственного сверхъестественного элемента, который в нем задействован», как он рассуждает в письме от 1921 г.[1077], – но и на философскую направленность. Поскольку в таком рассказе описываются нереальные события, реалистичность должна проявляться в описании человеческих эмоций. Лавкрафт снова сравнивает романтизм («преувеличенное представление о реальной жизни») с фантазийной литературой: «Это совсем другое. Здесь речь идет об искусстве, основанном на образной жизни человеческого разума, которая открыто признается таковой, и в чем-то оно не менее естественно и научно – и не менее связано с (пусть необычными и едва заметными) психологическими процессами, – чем самый наглядный фотографический реализм»[1078].

Защищая себя и свои работы от обвинений в «пагубности» и безнравственности (которые и по наши дни выдвигают в адрес «странной» литературы), Лавкрафт заявлял, что «странное», фантастическое и даже ужасное заслуживает такого же отношения, как благотворное и банальное. Художник может вторгаться в любую область человеческого существования, и все зависит от его толкования, а не от самого предмета. Лавкрафт цитировал чудесный парадокс Уайльда (из эссе «Душа человека при социализме»):

«Благотворное искусство – такое искусство, в котором выбор предмета обусловлен характером художника и непосредственно им и порождается… Пагубное произведение искусства, с другой стороны, – это творение… предмет которого выбран произвольно, и не потому, что художнику это приносит удовольствие, а потому что он считает, что публика ему заплатит. Более того, популярный роман, который читатели называют благотворным, всегда будет глубоко пагубным сочинением, и наоборот, то, что публика зовет пагубным, в действительности является прекрасным и благотворным произведением искусства».