Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1

Джордж Кирк (1898–1962) уже виделся с Лавкрафтом в Кливленде в 1922 г. и прибыл в Нью-Йорк в августе (незадолго до Сэмюэла Лавмэна, приехавшего туда в начале сентября[1196]), чтобы заниматься торговлей книгами. Он поселился на Западной 106-й улице, 50, на Манхэттене. К тому моменту большую часть жизни Кирк провел в Акроне и Кливленде, однако в 1920–1922 гг. жил в Калифорнии, где познакомился с Кларком Эштоном Смитом. Его единственной затеей, связанной с книгоиздательством, стал выпуск «Двадцати одного письма Амброза Бирса» (1922) под редакцией Лавмэна. В конце 1923 г. Кирк обручился с Люсиль Дворак, но не хотел вступать в брак, пока не упрочил свое положение в Нью-Йорке как книготорговца, на что ушло почти три года, и все это время он писал письма Люсиль, в которых описывал сценки из жизни «банды» не менее подробно, чем Лавкрафт в своих посланиях к тетушкам. Других документов, которые могли бы заполнить пробелы в описании Клуба «Калем», не сохранились, но и эти письма оказались крайне ценными.

Клуб «Калем» существовал в зачаточной и безымянной форме до приезда Лавкрафта в Нью-Йорк: Кляйнер, Макнил и, возможно, Мортон время от времени ходили друг к другу в гости. Как говорит Лонг, «на нескольких небольших собраниях присутствовало человека три-четыре»[1197], хотя себя в их число не включает. Группа превратилась в клуб лишь с прибытием Лавкрафта, который, как коллега и друг по переписке, и связывал всех этих людей.

Фрэнк Лонг интересно рассказывает о поведении Лавкрафта на встречах клуба:

«Почти всегда… Говард говорил больше всех, как минимум первые десять-пятнадцать минут. Он опускался в большое кресло – на стульях с прямой спинкой ему в таких случаях было некомфортно, так что я всегда оставлял самое удобное кресло специально для него, и слова неслись из него бесконечным потоком.

Казалось, он никогда не делал паузу между словами – да ему и не приходилось. Он не запинался, вспоминая нужный термин, даже если в беседе затрагивались серьезные темы. Когда возникала потребность в некотором метафизическом буквоедстве, легко было представить, как в голове у него щелкают ножницы, отточенные до хирургической остроты…

В целом разговор шел живо и весьма разнообразно. В Клубе собрались блестящие умы, поэтому дискуссии велись как о нынешних политических или общественных событиях, так и о новых книгах или пьесах, о старинной английской и французской литературе, искусстве, философии и естествознании»[1198]. Позже я еще процитирую слова Харта Крейна о «писклявом муже Сони», однако и все остальные, похоже, единодушно считали, что голос у Лавкрафта немного высоковат. Подробнее всего его описывает Соня:

«Когда он читал вслух или выступал с речью, голос у него был четким и звучным, но в обычной беседе становился тонким и высоким, с оттенком фальцета. При этом декламировать любимые стихи ему удавалось ровным и звонким тоном. Певческий голос у него был не очень сильным, зато приятным. Современные песни он не пел – предпочитал старинные, еще из прошлого века»[1199].

Уилфред Бланш Талман отзывался о голосе Лавкрафта не так лестно:

«Говорил он монотонно и слегка гнусаво, в соответствии со стереотипом о жителях Новой Англии. При громком смехе из его горла вырывалось что-то вроде пронзительного гогота, которое шло вразрез с впечатлением от его улыбки и непосвященным могло показаться излишне драматичной игрой актера, изображающего смех отшельника. Звук этот казался таким неприличным, что в беседе с ним друзья старались сильно его не смешить, надеясь вызвать только улыбку»[1200].