Лавра

Старуха кивала, собирая рот куриной гузкой и сохраняя привычное смиренное выражение. Подслушав и поразившись, я присматривалась внимательнее. Нелепый диалог, который, учитывая глухое старушечье молчание, с большой натяжкой можно было признать таковым, повернул мои мысли в другую сторону. Странная сцена, не имеющая отношения к сути печального обряда, разыгрывалась на моих глазах: посланцы проштрафившегося Ватикана стояли перед многотысячной толпой, заранее убежденной в их

виновности. Этой волны, исходящей из чужих глаз, они не могли не чувствовать. То придавая лицам сдержанное выражение осознанной и многозначащей потери, то отводя взгляды от резного, подарочного гроба, они стояли тихо и чинно, терпеливо пережидая нескончаемые повороты невнятной для их слуха восточной литургии. Неразличимое море лиц колыхалось, достигая их берега, на который, словно бочку из пучины, вынесло продолговатый, наглухо задраенный ящик. Их римское нутро задавалось вопросом: "Кому выгодно?", и резонный ответ, которого они не могли не дать себе, отправляясь в дорогу, давал им надежду на если не радушный, то, по крайней мере, сочувственный прием. В случившейся трагедии их начальство повело себя безупречным образом, обеспечив дубово-цинковый сосуд и - в их двойном лице - выслав вслед достойное посольство. Римское право, наследниками которого приехавшие, несомненно, были, не могло бы придумать - в сложившихся обстоятельствах - лучшей основы их дипломатической неприкосновенности.

Они предусмотрели все, кроме многотысячных глаз, само выражение которых, знать не зная их римского права, восходило непосредственно к средним векам. Эти глаза, утяжеленные восточными веками, источали сдержанную враждебность. Нелепость заключалась в том, что и сами епископы, в известном смысле, восходили туда же. Чего стоили их ровные средневековые челки, добрый десяток столетий покрывающие лбы! Однако внешняя средневековость папских посланников, положенная на доскональное знание римского права, как псалом на музыку, оказывалась всего лишь красивой и крепкой культурной традицией, совершенно безопасной именно благодаря своей многовековой выдержанности. В этом случае действуют едва ли не винодельческие законы. Народ же, перед которым стояли эти выдержанные в дубовых бочках напитки, казалось, еще бурлил и зрел, - по крайней мере, крепкий глоток невызревшей медовухи способен был раскачать и самую трезвую голову. Этот народ, перед которым они теперь стояли, отрицал всяческую античность, раз и навсегда сочтя ее тупиковой ветвью духовного развития. Тысячу лет назад обернувшийся к Востоку, он чуждался опыта, накопленного Западом. Несть ни эллина, ни иудея, произнесенное по-русски, прорастало другим, добавочным смыслом, коренившимся в слове - несть. Ни эллина, ни иудея, ни римлянина, ни иезуита, не Лютера, ни папы - лишенные нейтрализующих частиц, эти слова становились ругательными. От них - чужих и еретических - следовало открещиваться до последнего, сбиваясь плечом к плечу в теплом пространстве под куполами.

В тоске, перехватившей горло, я думала о том, что уехавший отсюда живым лежит в запаянном свинце, окруженный радостями избавления, но никто из заполнивших храм не может сказать наверное, он или другой скрывается под искусной дубовой резьбой. Гроб не позволили вскрыть санитарные власти, но если бы породистые католики могли заглянуть поглубже, они прочли бы невысказанное обвинение и в том, что это по их - католической - милости гроб стоит закрытым. Странная мысль точила меня: я никак не могла понять, каким образом сочетаются в одно два противоречивых чувства: обвиняющая ненависть к католикам и слова молодой монахини о принадлежности главных действующих лиц к ватиканскому братству? Они сочетались.

Ирмосы Великого канона - горестный плач о Помощнике и Покровителе дрожали в моем сердце: оно выпевало с маленьких букв, беззаконно относя рухнувшую надежду о помощи к почившему владыке. Время от времени по толпе проносились глухие всхлипы, и всякий раз римские выбритые лица напрягались и моргали растерянно. Я смотрела, не веря глазам. Не будь я свидетелем бесконечно утрясавшихся деталей их встречи и расселения, я приняла бы за подставных кукол - похожих на наших с Митей вымышленных персонажей - которых специально нарядили и поставили для того, чтобы своими совестливыми гримасками они отводили правду о тех, кто в действительности изрешетил осколками новопреставленное сердце.