Лавра

Тот, другой, стоявший под моей полкой, принадлежал к молчащим - я вспомнила руку, прикрывающую губы. К молчащим принадлежал и Митя - перед моими глазами поднялась и тронулась в путь его умоляющая рука. Этот - препоясанный веревкой, относился к слепым. К слепым относились и сегодняшние, собравшиеся в обоих храмах - уцелевшем и взорванном; к молчащим - те, кто заместил собою лики, вправленные в иконостас. Не сказочная ведьма, искушавшая Русалочку, теперь я понимала куда как ясно: жестокая и непреклонная власть. От всех живых и мертвых - она требовала обета. Слепота, взятая на себя по жесткому условию выбора, уводила в стан гонителей. Гонимые несли другой обет молчания.

"Господи, Господи, неужели? Неужели правда, что в этой стране и мертвые мертвым - рознь?" Уже ступая на движущуюся ленту, я вспомнила об осиротевшем владыке Николае, и, возвращаясь к мыслям о потребляемых им частицах - за убитых и убийц, - представила, какая страшная борьба терзает его нутро. В самой сердцевине его тела не на жизнь, а на смерть воюют потребленные частицы, перетягивая его - каждые - на свою сторону. Сегодня, когда, потеряв учителя, он окончательно остался один, мертвые, к которым примкнул Никодим, заставят его выбирать. Нельзя потреблять безнаказанно; тем, кто потребляет, приходится делать выбор: слепота или молчание; ослепнуть или смолчать. "Уже взялись!" - я вспомнила сегодняшнюю надгробную проповедь, замечательную по красоте и недосказанности, и, подняв глаза, увидела приближающийся поезд. Вырвавшись из темного жерла, он приближался стремительно и неотвратимо, словно летел мне навстречу по траектории, проложенной раз и навсегда.

Поезд подошел к Невскому, и, спустившись по срединному эскалатору, я пошла прямо к скамейке. Скамейка была пуста. К этому вечернему часу толпы успели схлынуть. Дойдя, я решилась передохнуть. Ноги, натруженные за долгий день, требовали передышки, ныли каждой жилкой. Сев, я привалилась к стене и закрыла глаза. Наваждение, пришедшее на вокзальной площади, оставило меня. Под опущенными веками плыли пенные кружева кардиналов, их рисованные профили, косившие в толпу. Изменив точку зрения, я вглядывалась кардинальскими глазами, и лица людей, стоявших в среднем храме, на их, европейский, взгляд, сливались в общую массу. То одно, то другое лицо подплывало ближе, словно камера брала крупный план, но даже это приближение не меняло дела. Одинаковыми оставались глаза, губы, лбы. Возвращаясь в себя, я думала о том, что, доведись мне побывать в китайском, и для меня все слились бы в одно. "Все-таки странно", зацепившись за китайцев, я думала о том, что мы с европейцами - одного поля ягоды, как там... одна раса. Должны бы различать яснее, с точностью до лица. С другой стороны, и они для нас, в общем-то... Взять толпу интуристов, сразу и не скажешь - откуда, но видно - иностранцы. На моей памяти был единственный, кого принимали за нашего. Не открывая глаз, я вспомнила Иосифа. Мысль скользнула за монастырские стены, но возвратилась, сочтя оставленного за ними лишь исключением, которое подтверждает правило. В конце концов Иосиф стремится сам...

Еще не зная откуда, но уже чувствуя приближение боли, я думала о том, что должны же быть и наши, кого кардиналы, в качестве симметричного исключения, могли бы принять за своих. Нет, вглядевшись кардинальскими глазами, я отмела первых пришедших: Никодима и Николая. Мешало не облачение, что-то другое, странное, проступавшее в их лицах, что могла бы разглядеть и молодая монахиня, будь она позорче. Оно лежало в складках губ, умевших хранить молчание. "Иностранцы хранить не умеют", - я вспомнила давний фильм, где полицейский арестовывает преступника, и слова, которые страж закона бормотал, пока защелкивал наручники: "Вы имеете право хранить молчание..." Тот парень в кино слушал ошарашенно. Он знать не знал об этом неотъемлемом праве, относящемся исключительно к тем, кого арестовывают. "Мы имеем право хранить молчание", слегка изменив, я повторила про себя, словно нас, к которым относилась и я, уже арестовывали.

Ноги отдохнули. Для верности пошевелив пальцами, я поднялась со скамьи.

Боль ударила коротко, как будто обойдя имена Никодима и Николая, не годящиеся для защиты, наносила второй удар. Вторым, подходящим для кардинальских глаз, поднималось Митино лицо. Схватившись за бок и тяжело оседая на скамейку, я видела его перед собой так же ясно, как несколькими часами раньше видела взорванный собор. В уголках его губ, шевельнувшихся мне навстречу, проступал, как испарина, смертельный страх. Все, окружавшее меня наяву, дрожало неверным контуром, словно земные пласты, сдавленные сегодняшними похоронами, действительно стронулись с места. Мгновенно, отметая все, о чем передумала, я поняла: случилась какая-то беда. Переведя остановившееся дыхание, я открыла сумочку, как будто вынуть платок, но вынула бумажный лист. Оторвав клочок и прикрываясь рукой от камер, я написала: "Пожалуйста, позвони мне", - наимельчайшими буквами, самыми мелкими из тех, которые можно разобрать.