Лавра

Выбравшись из метро, я пошла к автомату. Здесь, на поверхности земли, страх отпускал. Набирая номер, я ругала себя: "Беда! Какая беда! При чем здесь...Надо же!" Приложив ухо к трубке, я дожидалась настойчиво. Звонки неслись один за другим. С той стороны, в Митиной квартире, никто не поднял трубки. Дома я дождалась позднего вечера и повторила попытку. Весь следующий день, не сдаваясь, я набирала номер. Теперь мне оставалось единственное: положившись на сложенный треугольник, дожидаться Митиного звонка.

НОЧНОЙ ГОСТЬ

Телефон звонил непрестанно. Я бросалась к трубке и всякий раз обманывалась в ожиданиях. То из канцелярии Академии требовали мужа, то из Москвы торопили с документами. Попадались и вовсе неопределимые, тихие и тревожные. Такие не признавались. Голоса выматывали и терзали. Ночью, когда наступало затишье, я поминала бродячего проповедника и видела себя состарившейся у телефона.

После похорон муж все чаще оставался ночевать в Академии. Он объяснял неотложными делами, требующими едва ли не круглосуточного присутствия. В рабочий кабинет доставили диван и задвинули в угол. Мелкие безделушки, привычно украшавшие домашний письменный стол, исчезали бесследно. Я думала, относя их в Академию, он приноравливается к новому жилью.

В эфемерной ночной тишине я крутила пленку с речью Николая, и чем дальше, тем крепче моим сознанием завладевала мысль о том, что невосполнимая потеря, которая на нас обрушилась, ударила по нему всего сильнее. В отсутствие иных свидетельств я могла судить единственно по голосу, и этот голос, к черновым интонациям которого я успела за несколько лет привыкнуть, свидетельствовал о том, что теперь, положенный начисто, он претерпел мгновенное, но существенное изменение. Прежде, вслушиваясь в интонацию, выводившую - друг подле друга библейские выражения и жесткие обороты речи, я представляла себе нового Гамлета, выступившего из круга друзей - отомстить за погубленного отца. Тот принц, не чающий королевского престола, глядел на трон почти равнодушным взглядом, всерьез не помышляя о том, что рано или поздно этот трон станет его седалищем. В пьесе, разыгранной на современных подмостках, между ним и троном стоял возлюбленный духовный отец, которому, по высшей справедливости, должно было достаться и патриаршество, и отмщение. Надежда на отмщение крылась в самой возможности преодоления духовным отцом всех ступеней иерархии. Победительное отмщение: подняться и встать вопреки всему. Всего накопилось с лихвой: больное сердце, непримиримые отношения с ортодоксальным епископатом, с одной стороны, и радикальными церковными диссидентами, с другой. Преодолеть могло только чудо, но короткое время, которое закончилось со смертью владыки, давало простор самым смелым ожиданиям. Согласие Ватикана вести переговоры именно с покойным Никодимом обнажало истинную иерархию, рядом с которой действительное положение дел должно было стушеваться.

Я не знаю и не могу знать, так ли думал владыка Николай, однако он, человек тридцати с небольшим лет от роду, конечно, не мог не понимать, что в отсутствие своего духовного отца он лишается роли принца, по крайней мере принца наследного. Если ему когда-нибудь и удастся взойти, это восхождение случится совсем на иных путях, а потому теперь, когда духовный отец был погублен, в голосе названого сына не звучало прежней, почти безоглядной и, уж во всяком случае, трагической решимости, когда, преодолевая страх, точнее, не позволяя себе за себя бояться, он беспокоился и боялся за того, чей дух, запертый в теле, обладал всеми свойствами необходимой и достаточной стойкости. Теперь, лишенный благотворного страха за другого, он стоял по видимости неколебимо, но в этот надгробный миг, к которому относились произносимые слова, в нем качались, уравновешивая друг друга, две чаши весов, на одной из которых лежали проглоченные частицы за убитых, на другой - за убийц. Это я слышала в его нарастающем голосе, и, перематывая пленку раз за разом, думала о том, что на всё ему вряд ли достанет сил.

Предоставленная себе и тревожным ожиданиям, я прислушивалась к голосу, страдавшему над закрытым гробом. Вряд ли приводя резонные доводы, я размышляла о том, что рано или поздно придет конец и другой эпохе - долгому сроку, который начался решением Совета по делам религий, предпочетшего патриарха Пимена. Это решение пришлось на 1971 год, и, вспоминая Митин кружок 60-х, за который его чуть было не выгнали из университета, но по какому-то стечению обстоятельств (здесь, так и не решившись спросить Митю, я ничего не знала наверное) пощадили и даже выпустили за границу, я думала о том, что это решение было принято позже первого дня десятилетия, с которым я, чаявшая единения Церковного Бога и Гражданской Свободы, связывала рухнувшие нынче надежды. "Пощадили и выпустили", - чувствуя подступающую тревогу, я отогнала. Огораживаясь от предчувствия надвинувшейся беды, я раздумывала о судьбах церкви. Может быть, суеверно надеясь на то, что, сумей я преодолеть ужас, словно птица, чертящая крыльями, я отведу охотника от гнезда.