Лавра

Электричества не было. Пощелкав выключателем, я вывернула лампочку, закрепленную над плитой. Нить оказалась целой. Стараньями бдительной дворничихи опасное помещение обесточили. Вызвать мастера я не решилась. Таясь, я возвращалась вечерами и, заперевшись наглухо, готовила ужин. Газ по недосмотру оставили. Единственная исправная конфорка трещала голубоватым пламенем, и, набрав из крана воды, я варила нечищенную картошку. Шкурки, окрашенные в цвет земли, лопались трещинками, и, катая в ладонях горячее, я снимала их мягкими лоскутками. Рыхлые картофельные тела, очищенные от мундиров, были нежными и сладкими. Откусывая губами, я разминала на языке и глотала осторожно и внимательно. Наевшись, я сметала в ладонь коричневатые свившиеся шкурки и жгла над огнем. Каждую я держала до последнего, пока огненный вьюнок, выбивавшийся из пламени, не дорастал до пальцев. Погасив газ, я зажигала свечу. Ломкий огонек дрожал в высоком стекле, глядящем на воду. Забираясь на подоконник, я сворачивалась комком и слушала волны, подступавшие к самой стене. В непроглядной тьме, окружавшей мое пристанище, я чувствовала себя в безопасности. Странное чувство озаряло меня. Огонь свечи очерчивал небольшой круг, но тьма, нетронутая по углам, оставалась необитаемой. Ни единой души не таилось в замкнутом пространстве. В мастерской, замыкающей верх, низ и землю, я пребывала в одиночестве. Первое время, осторожно сползая вниз, я обходила комнату, ведя рукой по стенам. Под обоями, свисавшими сорванными шкурками, угадывались швы кирпичей. Нащупав, я водила подушечками пальцев.

Возвращаясь к окну, я ложилась грудью на подоконник и всматривалась в невидимый берег. Противоположная часть набережной была застроена промышленными зданиями, безлюдными по ночам. По воскресеньям, когда не выходила из дома, я разглядывала широкие застекленные этажи, почти что лишенные простенков. Здания были длинными и приземистыми. При дневном свете они напоминали поваленный небоскреб, однако в будни, когда я, опасаясь дворничихи, возвращалась поздно, широкие окна не загорались огненными полосами. Шум реки однажды стих: в первых числах декабря Невка покрылась льдом. В наступившей тишине я слушала слова. Они были сильными и внятными, но, чувствуя телесную слабость, я еще не решалась писать.

Постепенно моя жизнь налаживалась. Каждый день, снимая с себя, я стирала белье и сушила над плитой, пока однажды, собравшись с мыслями, не догадалась купить на смену. По будням я ходила в институт. Кафедральные обитатели не мешали одиночеству: вспоминая Митины уроки, я видела в них персонажей. Наверное, муж разыскивал меня. По крайней мере, девочка-секретарша упоминала о каких-то звонках. Время от времени мужской голос приглашал меня к телефону и, узнав, что меня нет, вежливо благодарил. "Надо же, как не везет!" - секретарша сокрушалась искренне. Кажется, только однажды, выходя из института, я заметила кого-то, стоявшего у грифона. А может быть, мне показалось. В тот день, задержавшись в машинном зале, я выходила в сумерках. Человек, укрывшийся за постаментом, не тронулся с места. На всякий случай, сбивая со следа, я покружила по городу и взяла такси.

К февралю тревоги улеглись. Голова обретала ясность. Шум, терзавший уши, постепенно стихал. Ни днем, ни ночью я больше не слышала пугающих голосов. Однажды, старательно очистив картошку и привычно сметя в ладонь, я остановилась. Не зажигая конфорки, я думала о том, что жечь-то больше нечего: прежняя лягушачья кожа сгорела. Не залезая на подоконник, я опустилась на край топчана и вспомнила о бахромчатых книгах. Где-то далеко, в поваленном небоскребе, они тосковали без меня. Тогда же я вознамерилась совершить набег на прежнее жилище - вывести их из тягостного плена, однако, взвесив, отложила до весны.

К началу марта стало теплее. Долгие ежевечерние прогулки, совершаемые по необходимости, теперь приносили радость. Из дома я ушла осенью, зимнего пальто купить не догадалась, свое не подумала забрать. Набродившись по улицам, я мучилась от холода и однажды, затосковав о подземном тепле, спустилась в метро. Был поздний вечер, время праздных людей. Осторожно, словно зная о своей чужеродности, я прошла вестибюль и опустилась на крайнюю скамью. Отогреваясь в одиночестве, я вглядывалась в лица проходящих. На меня не обращали внимания, как будто для них, торопящихся по домам, я оставалась невидимой, замкнутой в иное пространство, отгороженное от их жизни непроницаемой стеной. Робко, как нищенка, глядящая сквозь стекло, я думала о том, что, сложись все по иному, может быть, и я была бы такой, как они, праздничной и беспечальной. Руки не согревались. Дуя на пальцы, я оглянулась по сторонам и поняла, что сижу на той самой скамейке. Словно сама собою, рука взялась за край и сунулась в глубину. Пальцы нащупали и, потянув на себя, извлекли. Съежившийся изжеванный комок лежал в моей горсти. На нем, прилепленный с одного края, держался клочок, сложенный в записку. Я отлепила и развернула.