Лавра

До срока оставалось минут двадцать. По дорожкам лаврского сада я ходила, собираясь с мыслями. Они текли легко и свободно. Желание увидеться с владыкой Николаем не то чтобы исчезло - отошло в сторону. Ясная задача - получить церковный развод - стояла передо мной. Странность заключалась в том, что, внимательно размышляя над нею, я не вспоминала о муже. Развод, которого я добивалась, представлялся безличным: освободиться от них. Расспросов я не боялась. Еще в мастерской я подобрала нейтральные и благоприятные ответы, которые Николай, связанный практикой предварительного собеседования, будет вынужден принять. Подходя к дверям Академии, я уверяла себя в том, что, приглашая на собеседование, владыка соблюдает формальность, тягостную, в первую очередь, для него самого.

Секретарь, одетый в черное, поднял на меня глаза. Назвав себя, я сообщила о том, что записана. Он сверился со списком и, сохраняя сумрачность, скрылся в кабинете. Я огляделась. Портреты иерархов, писанные тяжелым маслом, следили за мной со стен. Тяжелые рамы, украшенные золотом, казалось, не отличались друг от друга. В этой неотличимости крылась странность. То ли кто-то из прежних отцов экономов, теперь уже давно умерших, заказал добрую сотню рам - про запас, то ли нынешние, следуя раз и навсегда избранному шаблону, подгоняли каждую следующую под прошедший век. Не доверяя плоховатым глазам, я решилась подойти ближе. От рамы к раме, приглядываясь внимательно, я узнавала нарастающую фальшь. Годы жизни, выведенные под портретами, не оставляли сомнений. Подлинный запас иссяк в предвоенные. После войны они вывешивали новодел. Идя вдоль стены, я искала Никодима. Теперь, когда прошло больше года, они должны были повесить. Прежде чем зайти, я хотела - его глаза. Глаза развешанных были строгими и отрешенными - безразличными. Владыки Никодима здесь не было.

Секретарь, мягко придержавший дверь, пригласил войти. Я коснулась бархатной гардины, отделяющей кабинет от приемной, и вошла. Владыка Николай, одетый в церковное, сидел за письменным столом в глубине. Кабинет выглядел по-старинному просторно. Дубовые панели, обшивающие стены, темнели сдержанно и достойно. Бархатные шторы, ниспадающие складками, глушили уличный звук. На столе, затянутом сукном, зеленела ленинская лампа: я вспомнила, такие стоят в Публичке. Владыка улыбнулся и встал навстречу. Помедлив, я подошла под благословение. Он поднял руку и, положив быстрый крест, предложил садиться. Рука, взлетевшая над моей головой, была легкой. Благословив, он вернулся на место. Я села напротив.

"Вы должны простить меня, - положив руки на стол, Николай начал тихим голосом, - повод, который вынудил меня пригласить вас, отнюдь не располагает к беседам, тем более с человеком вроде меня, прямо скажем, малознающим, если иметь в виду особенности мирской жизни. Однако мое положение, - он обвел рукой кабинет, словно сослался на издревле принятое обыкновение, - накладывает некоторые обязательства, а кроме того, я никогда не закрывал глаза на мир, и если сам лично не пережил многое, то уж, во всяком случае, о многом передумал, благодаря моей, довольно обширной и многолетней, пасторской практике". - "Не беспокойтесь, владыко, - выслушав, я отвечала, - ваше положение я понимаю, вы можете задавать вопросы". Он кивнул, мне показалось, благодарно. Ровным голосом, почти не заглядывая в глаза, он заговорил о том, что любой развод, какими бы причинами он ни был вызван, событие слишком значащее, чтобы признать его, не попытавшись разобраться, сколь бы наивными ни казались любые попытки понять что бы то ни было, так сказать, извне. Церковная практика знает процедуру развода, но в каждом отдельном случае необходимо благословение. Эта печальная необходимость ложится на благословляющего если не тяжким бременем, то уж, во всяком случае, ответственностью. "Каковы причины, которые церковь признает уважительными?" - я принимала заданный академический тон. "Во-первых, прелюбодеяние", - он выговорил сдержанно и бесстрастно, как врач. "Первого достаточно, - я откликнулась почти что весело, - говоря коротко, я прелюбодейка". Разговор, начавшийся с его легкой руки, не обретал монастырской тяжеловесности.