Лавра

"Я знаю, тебя больше нет. Я звонил. Прежде, чем уехать, я должен увидеть тебя". Равнодушно, как взирают на жизнь после смерти, я смяла Митины слова, сожгла в пальцах, как картофельную кожурку. С этого дня я больше не спускалась в метро. От холода спасалась в парадных: продрогнув, заходила в первую попавшуюся. Толстые ребра батарей, подпирающих подоконники, согревали быстрее печки. От парадной к парадной я ходила по улицам, как по квартире. Неприкаянная душа, похожая на монастырскую черную моль, я обходила городские владения, выбирая пути, лежавшие в стороне от прежних. Особенно старательно обходила храмы.

В середине марта, идя по набережной канала, я свернула на площадь и, обогнув сад, вышла к колокольне. Кованые ворота стояли отворенными. Вечные голуби бродили по растаявшей дорожке. Мелкие когтистые следы усеяли обочины. Оскользая на талом насте, я вошла в ограду, дошла до высоких дверей и вступила в притвор. За свечным ящиком я остановилась, прислушиваясь. В будний день храм выглядел пустовато. Редкие фигуры молящихся терялись в необозримом полумраке. Паникадил не зажигали, темноватое храмовое пространство освещалось огнями свечей. Люди входили и выходили, не задерживаясь надолго. Из моего угла я не различала лиц. Надвинув на глаза вязаную шапочку, я пошла вперед, поближе к амвону. Заканчивали литургию оглашенных. Поцеловав Евангелие, дьякон снял с аналоя и поднес к царским вратам. Блаженные звуки, лившиеся с балкона, омывали замершую память. Впервые за долгие месяцы я решилась вспомнить: голос Никодима, возвышенный против смерти, дрогнул под куполами. Словно наяву, закинув голову, я прислушивалась к словам. "Еще молимся о Великом Господине и Отце нашем Святейшем Патриархе Пимене и о Господине нашем Преосвященнейшем..." - послушные губы предстоявших складывались в имя. Вдохнув, я шевельнула не в лад. Нежно вступивший хор разлился в Господи, помилуй. Растерянно, не веря чужим губам, я расслышала: на сугубой ектении возносили Антония.

"Успели назначить". Украдкой я оглянулась. Служба шла чередом, как ни в чем не бывало. В теплом пространстве, исполненном красотой, живые люди вставали под иконы, оставляя на обочине мертвых. Кафедра, лишенная владыки, не могла пустовать. Паства, достойная окормления, приняла того, кого назначили. Ступая на цыпочках, я приблизилась к свечной стойке. "... не-ет, на Прощеное владыка Антоний - у нас..." - глаза свечницы сияли из-под платка. Елейное старушечье лицо лучилось беспамятной радостью. "Скажите, владыка, Антоний... его давно... назначили?" - наклонившись, я спросила шепотом. "А тебе-то что?" - глаза сверкнули враждебно. "Меня не было... - Помедлив, я добавила: Уезжала". - "Давно", - она буркнула и протянула руку. Пошарив в кармане, я вынула рубль. "Одну?" - свечница спрашивала сурово. "Скажите, а прежнего владыку... его поминают?" - под суровым взглядом я побоялась назвать. Под сугубую ектению, самочинно вознося имя Никодима, я пятилась, исчезая в притворе. "Да никто из оглашенних, елицы вернии, паки и паки миром Господу помолимся..." Оглашенная, я вышла сама, не дожидаясь изгнания.

На следующий день мне позвонили. На этот раз муж подгадал точно. "Да, да, здесь, пожалуйста", - радуясь его удаче, секретарша протянула трубку. Он заговорил тихо, едва слышно. "Владыка Николай хочет говорить с тобой", - голос звучал напряженно, словно там, на обратном конце провода муж был не один. "По телефону?" - я спросила равнодушно. "Нет, конечно, нет. Он хочет, чтобы ты пришла". Теперь, когда телефонный разговор отменялся, я спросила: "Зачем?" - и прислушалась. Кто-то, стоявший рядом, должен был сунуться с подсказкой: я надеялась расслышать. "Так принято, когда кто-то из сотрудников, из наших..." - муж замолчал. Подсказки не последовало. Кафедра наполнялась преподавателями. Прикрывая рукой трубку, я старалась потише. "Я поняла. Хорошо". Даже сейчас мне хотелось увидеть Николая. "Тогда я запишу, я сам запишу тебя на прием, это обычно вечером, после шести". - "Можешь на любой день. Позвони накануне и сообщи время. Просто назови время и число. Мне передадут". Девочка-секретарша кивала радостно. "Ты, вообще, как?" - его голос дрогнул. "Нормально". - "Я хотел попросить тебя, когда будешь говорить с владыкой..." - "Не бойся, - я отвечала холодно, - я не скажу".

Вечером, в мастерской, приноравливаясь к предстоявшему разговору, я думала о том, что, на самом деле, хочу рассказать все. Одно за другим, начиная с давнего появления отца Глеба, я перебирала события, нанизывая, как на холодный стержень. Рассказ получался бессмысленным. Теперь, когда я стала совершеннолетней, все выглядело нарочитым. Взрослым, холодным сердцем я пыталась представить реакцию владыки и убеждалась в том, что она не может не быть раздраженной. То, что когда-то казалось мне важным, нарушало отлаженную церковную жизнь. "Это я не хочу и не могу в подробностях", - так сказал Митя, вышедший из родового дома совершеннолетним. Я вспомнила его слова и согласилась.