Леди Макбет

Это постыдное признание, но во взгляде Лисандра не появляется ни пренебрежения, ни отвращения. Вместо этого он медленно подходит ближе к решётке. Поднимает руки и берётся за прутья всего на дюйм выше того места, где держится за них Россиль.

– Всю жизнь тебе затыкали рот намордником, – негромко говорит он. – Чтобы не нарушать принципы устройства мира. Собака в наморднике думает только о своих страданиях и своих оковах. Но даже обессилив твоё тело, они не смогут завладеть твоим разумом.

Но правда ли они не смогут? Россиль вспоминает Аделаиду, разум которой сделался её же мучителем и заставлял её тело предавать самое себя, жаждать боли вместо удовольствия. Это самый глубокий потаённый страх Россиль, даже кровь на бёдрах и на простынях не так страшна, как и долгое падение в холодные волны. Безумие. Если она не сможет мыслить, от неё ничего не останется.

– Откуда ты это знаешь? – спрашивает она шёпотом.

– Потому что, – говорит Лисандр, – я посмотрел тебе в глаза.

В горле у неё застревает каменно-твёрдый ком. Ей приходится с усилием сглотнуть несколько раз, чтобы не задохнуться.

– Они придут, – выговаривает она. – Банко и Флинс. Мне было велено подвергнуть тебя пыткам, чтобы ты выдал то, что знаешь. Они не погнушаются любыми средствами, чтобы заставить тебя говорить.

– У них ничего не выйдет, – ровно говорит он. Факт, а не хвастовство.

– Но… – начинает она. И осекается. Что она может сказать? Что она в долгу перед ним дважды: в первый раз он не дал ей умереть, во второй раз не убил её сам? То, что связывает их друг с другом, не похоже на долг: здесь ни к чему подписанный пергамент с печатью. Они словно две рыбы в бассейне, плавающие друг за другом кругами в ловушке каменных бортов. Они движутся в едином ритме, их серебряные тела прошивают воду, вверх-вниз, словно иглы вышивальщиц снуют по чёрному полотну. Лисандр единственный, кто может видеть её по-настоящему. А её глаза – два зеркала, где он наблюдает собственное отражение, хотя она до сих пор не знает, как это могло произойти.

Она хорошо помнит ту сцену в его комнате: как проступили под кожей острые позвонки, когда Лисандр наклонился подобрать нож. Сквозь тонкий слой плоти проглядывает узор вен, сердце и лёгкие заключены в хрупкий короб рёбер. Россиль мутит, ей хочется закричать.

– В отличие от других людей, я не чувствую боли, – произносит Лисандр, словно способен читать её мысли. – Ты наверняка слышала, что род Дункана проклят.

Она уже открывает рот, чтобы ответить, но тут с лестницы доносится звук шагов. Россиль в панике подпрыгивает.

– Они не должны знать, что я здесь, – поясняет она, понизив голос. – Не то они спросят, почему я до сих пор не приказала начать пытки.

Лисандр кивает.

– Ступай, – говорит он.

Она так и делает, но у двери невольно оборачивается назад, на него. Она думала, что Лисандр снова затеряется в тенях камеры, но даже на расстоянии его глаза блестят в темноте, словно два маяка неестественно-зелёного света.

По приказу Россиль прелюбодейку Сенгу приводят в замок. Она на пять-десять лет старше Россиль – то есть довольно молода и не годится ей в матери, но на лбу у неё уже проявились тонкие чёрточки беспокойных морщин. Эти морщинки гораздо раньше возникают на лбах крестьянок, нежели знатных дам. Россиль радует, что Сенга очень похожа на Хавис. У неё широкие плечи, длинные золотистые волосы и серьёзное лицо, ничем не выдающее страха. Она смотрит на Россиль прямо, не отводя взгляд, хотя до того Флинс протащил её через двор за косу.

Сенга без содрогания слушает в пересказе Россиль все пересуды о похотливых, нехристианских деяниях, которые творила. Россиль спрашивает, правдивы ли эти слухи. Сенга молча кивает.

– Твои односельчане желают, чтобы тебя отослали куда‑то научиться скромности, – заключает Россиль.

У Сенги настолько грубый и невнятный деревенский выговор, что Россиль с трудом, не сразу понимает её ответ:

– Если это мне в женский монастырь, я‑то противиться не стану.

– Нет, – качает головой Россиль. – Ты будешь моей горничной. Ты понимаешь, что это значит?

Ей приходится использовать бретонское слово «горничная». Насколько ей известно, в шотландском языке такого слова нет. А если и есть, то она никогда не слышала его от мужчин в Гламисе.

– Мне нужно будет купать вас, одевать и чинить ваши платья? Быть служанкой? – переспрашивает Сенга на шотландском языке.

– Ты также будешь со мной жить.

Сенга сощуривается, будто ждёт подвоха.

– Я хочу, чтобы ты расшила мои платья так, как это принято в Альбе. Взамен я научу тебя читать и писать. На твоём родном шотландском языке, если ты ещё этого не умеешь, или на латыни, если умеешь.

Что‑то во взгляде Сенги заставляет Россиль поверить, что она справится с этим. В её глазах проглядывает смышлёность, которую наверняка не ценили грубые мужланы её деревни. Ей хватило храбрости бестрепетно предстать перед леди; когда ей перечисляли её прегрешения, она не стала оправдываться. Она дерзкая и невозмутимая – именно таких женщин Россиль хотела бы видеть в своём окружении.

– Да, миледи, – говорит Сенга. – Это я могу.