Легкий мужской роман

Почему же я не писал раньше?

На этот вопрос ответить значительно сложнее. Думаю, чтобы осилить коварный жанр романа (ты пишешь роман – а роман отражает и создает тебя), мало быть художником и созерцателем. Настоящие романы удавались либо свободным личностям, склонным к самопознанию как таковому, либо фанатикам, быстренько себя познавшим и на этом основании решившим срочно исправлять род человеческий. Первых интересует человек, вторых – что такое хорошо и что такое плохо; первые придают своей жизни художественное оформление, представляя жизнь как творчество, жизнетворчество, тогда как вторые усматривают в дарованной им жизни самоосуществление посторонней Идеи; первые выступают хозяевами своей жизни, вторые – прилежными исполнителями предписаний. Первые похожи на меня, вторые – на Л. Толстого.

Для меня роман – не миссия, а моя маленькая слабость, прекрасно отдаю себе в этом отчет, однако я чту свои слабости. Великие творения создаются людьми, которые не пренебрегают своими слабостями.

Впрочем, есть и еще одна причина, по которой я пишу роман: мне нравится это делать.

Есть и еще причина. Об этом – позднее, если до этого дойдет дело.

Самое время вспомнить о форме и возвратиться к Наташе и моей теперешней жизни. Честно говоря, смыслом наполняет мою жизнь не понимание всех и вся, а дурацкое чувство к Наташе, смешанное с любовью к Ивану и чувством вселенской вины. Глупее ничего нельзя себе представить. Почему вдруг на ней свет сошелся клином?

Очевидно, по качану…

Я хочу поделиться с читателем не правдой жизни, а ощущением этой абсурдной правды. Я был полон каким-то небывалым переживанием, похожим на то, что испытал однажды в Америке, стоя на песчаной косе, глубоко вдававшейся в океан. Все просто и ясно: вот я, вот коса, а вот океан. Но чувства мои и ощущения как-то не вытекали из этих очевидных фактов. Я чувствовал себя затерявшимся в космосе существом.

Смысл моей жизни стали придавать не идеи и принципы, но яркие ощущения. Я боялся потерять ощущения, боялся пустоты, угасания желаний, я боялся одиночества и смерти. Может быть, я придумал себе это странное и спасительное чувство? Придумывают же люди себе богов, и потом верят в них. Я чувствовал, что меня может спасти только вот эта обычная девчонка с лавандовыми ладошками. Забери меня с песчаной косы, мое сокровище, – хоть на год, хоть на неделю, хоть на миг. Таким мне хотелось видеть сюжет моей жизни. Такая перспектива меня радовала и устраивала. А потом?

А потом – суп с котом. Но…

Я любил своего сына Ивана и не мог его предать (хотя мистически предал по обстоятельствам, от меня независящим). Это было исключено. У меня даже воображение не включалось на эту тему. За предательством сразу следовала пустота. Никакого сюжета и никаких перспектив.

Оставалось ждать, чем удивит меня жизнь.

Приближалось лето, и я решил поехать в Крым и подождать там. Меня тянуло к морю, солнцу и бездумному времяпровождению. Чтобы собраться с мыслями, надо ни о чем не думать.

То, что произошло со мной в Крыму, не поддается вразумительному истолкованию. Жизнь глупее нас, читатель, но ее невозможно объяснить. Не веришь? Слушай же и не перебивай.

Что вы находите удивительного в том, что вам, сибариту, расположившемуся в купе поезда, мчащего вас в Симферополь, в соседи досталась изящная молодая женщина, обремененная двумя прелестными детьми?

Что удивительного в том, спрашиваю я вас, что звали ее Людмила?

Ничего удивительного. Это не имеет ничего общего с капризным почерком фортуны: подбрасывать вам в нужное время в нужном месте необходимых людей. Время было выбрано не особенно удачно, место могло быть получше, из числа необходимых я бы с удовольствием вычеркнул невинных деток.

Впрочем, дети были воспитанны, мамаша хлопотлива, я учтив и отстранен.

Набрав на Украине крепленого крымского вина, я блаженно прикорнул у окна и бездумно моделировал любые ощущения. Самые смелые фантазии я воплощал с легкостью Зевеса. В данной ситуации вполне бы сгодился имидж, который и был моей сутью. Мне предоставлялся роскошный шанс быть самим собой. Кроме того, мне представился редкий шанс быть самим собой наедине с Людмилой.

– Меня несколько обескураживает наблюдаемое противоречие, – стал вибрировать я интонациями Воланда. Та, которую избрал я в собеседницы, вскинула ресницы. – Вот, вот, – продолжал я Фаустом, – ваши темные очи выдают женщину, извините, взыскующую любви. Не глаза – а просто разящий инструмент с внушительным диапазоном. Но ваше поведение в течение уже более суток… Я не обижу вас, если скажу, что вы как-то удивительно бесплотны? Заметьте, не испив вина, я не смел обратиться к вам как к женщине. И это характеризует не столько меня, сколько вас. Вы заставляете почитать в себе мадонну. И я покоряюсь вам. Но я вам не верю. Такая, м-м, (я помог себе плавными жестами) женщина не может быть только матерью. Неувязочка получается. Я не верю собственным глазам, я верю собственному опыту.