Легкий мужской роман

Люсьен хотела поставить дело так, что ее надо было добиться. Она копировала какую-то дешевую примадонну: ее доступность должна была казаться обманчивой правдой, дразнящим наваждением, кошмаром для кавалера, как горы, которые кажутся близкими, а на самом деле до них топать и топать. Я не дал ей ни одного шанса поглумиться надо мной. Медленно, словно тореадор, опустился на колено и грубо сорвал трусы, не притронувшись к платью. Это ей понравилось, это ее глубоко тронуло. Так в платье мы и начали. В постели была она столь же изобретательна, до гениальности, сколь и холодна. Возможно, копировала какое-нибудь порно. Меня лапала ледяная фурия с темпераментом проститутки, то есть с отсутствием всякого темперамента. Благодаря ей, я узнал о себе кое-что новенькое, а именно: предыдущий подобный опыт меня ничему не научил. Демоны страсти отчего-то дремали, с тоской взирая на груду персей с крупными сосками, они, бесы, отказывались реагировать на чудовищно опушенный грот, куда хотелось вплести розовый бант, чтобы завуалировать срам. Обильный и подвижный живот часто сокращался, но демоны стыдливо съеживались. Даже содомские позы травмировали моих демонов, презиравших фламандское изобилие телес. Члены мои цепенели, парадоксальное воздействие ее чар начинало нервировать. Не баба, а муляж и имитация. Берешь ее за живое, а она начинает гуттаперчиво ерзать, изображая реакцию на вставленный стимул.

Собственно, ничего другого я и не ожидал. Щадя себя, не самоедствовал, не выставлял себе сакраментальной претензии: ты же этого хотел. Так получи с прибором, фраер! Между тем время клонилось далеко за полночь. Пора было положить конец нашему затянувшемуся роману, но тут я обнаружил, ко всему прочему, жуткий дефицит присущей мне галантности. Легкость в речах оставила меня, я сделался академически фундаментален, по-крейсерски тяжеловесен и до неуклюжести однозначен.

– Мне пора, Люсенька. Поздновато уже. И вообще…

– Что значит пора, барсик?

То был нежный стон из-под копны отдающих модной медью волос.

– Домой, котик, хочется.

– А что такое «вообще»? Сбежать хочется?

Копна стала поворачиваться в мою сторону.

Я не придумал ничего лучше, как пожать плечами.

– Вот как… Вот мы какие. Сами с усами. Что вы за мужики такие дохленькие?

Передо мной стояла голая аппетитная женщина, которую не хотелось.

– Третьего орла за неделю добыла – и бабу не можете удовлетворить. В чем дело, барсики? Гренадеры херовы. Снежные барсы, блин.

– Может, дело не в мужиках, лютик, а в тебе? Потому, блин, и сбегаем. Прохладная ты, лютик, и… большая. Только тщеславие в тебе и удовлетворяется. До остального не доберешься.

– Как жаль, что вы, наконец, уходите, – промолвила сквозь зубы склонная к дешевым театральным эффектам фемина. – Как приятно, что вы об этом пожалеете…

– Напиши себе над кроватью: «Хочу, но не могу». Пусть весь город знает.

Казалось бы, что я такого сказал? Так себе фраза, на троечку, я могу съязвить куда как ядовитее.

Из-за этой самой фразы спустя пять лет цепные псы вице-премьера Упса едва не придушили сына моего, Ивана Евгеньевича, а девушку его, милую Наталью, вице-премьер подсовывал в сауны своим присным, гнилозубым говнюкам. Такова была месть обделенной бабы, ненавидящей людей, способных испытывать оргазм.

Да здравствует любовь. Будь ты проклята, толстомясая сука Люська 13. Опарыш. Дура.

Зависть… Ничтожная эмоция! Хуже ненависти.

Конечно. Согласен. Но мы недооцениваем влияние ничтожеств на историю и культуру. Великие люди – это великие раздражители. Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать, помните? Так вот великие виноваты уж тем, что они выделились из толпы ничтожеств.

Отвергнутая женщина – это отложенная дуэль. Как я мог забыть эту первую заповедь свободного мужчины.

Признаюсь, одной из самых убедительных версий гибели Пушкина представляется мне та, согласно которой за Дантесом стояла иная фигура, узкая в плечах и расширенная в области таза. Пасквиль о рогоносцах, который получил Пушкин и который стал поводом к дуэли, был состряпан не князьями и не баронами, а ничтожной бабенкой, имя плюс фамилия которой словно придуманы, дьявольски сконструированы, столько в них слащавой пошлости и безвкусия для русского уха. Идалия Полетика звали сию стерву. Звучит как нечто противоположное простому и естественному – Александр Пушкин. За что же она так нашего гения? Она же дружила с ним долгие годы.

За то, что взял ее за ногу в карете, то есть получил позволение проникнуть в тайное тайных – и не захотел сделать этого. Он отверг красивую, привыкшую крутить мужиками бабенку.